Ты его не знаешь

Спускаясь с Алмазных Высот по извивающейся змеей дороге, я припомнила, как однажды на пикнике в Лоун-Маунтин поведала Торпу одну историю. Про нашу немецкую овчарку, Бориса, который появился у нас в доме, когда мы с Лилой были еще маленькими. В 1986 году пес серьезно заболел. Сердце в груди переворачивалось — так мучился, бедняга. Мы всячески старались облегчить его страдания. Всю свою собачью жизнь, готовясь отойти ко сну, Борис сам решал, кого нынче почтит своим присутствием — родителей, Лилу или меня, а сделав выбор, входил в облюбованную спальню с большой помпой: приседал, шумно принюхивался и лишь потом вразвалочку подходил к кровати и плюхался на нее. Мы все его обожали и тем не менее постоянно изобретали способы выманить Бориса из своей спальни и затащить в чужую: он жутко храпел и занимал столько места, что уснуть с ним в одной постели было просто немыслимо. Но стоило псу заболеть, как все наши игры прекратились. Мы поняли, что скоро нам будет ужасно недоставать этого хлюпающего храпа и громоздкой тяжести в ногах постели.

Недели за две до смерти Бориса, когда стало ясно, что это может произойти в любую минуту, мы составили расписание, чтобы кто-то постоянно оставался с ним дома. Страшно было подумать, что Борис может умереть совсем один. Если у родителей не получалось отпроситься с работы, Лиле или мне разрешалось не ходить в школу. В тот вторник была моя очередь. Обычно мы сидели возле него в гостиной, откуда он теперь редко выползал. Я и сидела подле него на полу — гладила мохнатую спину и читала ему вслух. И тут в дверь позвонили.

Это была соседская девчонка, Роксана, они жили через два дома от нас. Несколько лет подряд я подрабатывала у них нянькой, но пару месяцев назад Роксане стукнуло десять, и родители стали оставлять их с Робби, ее младшим братом, одних. Я открыла дверь и в ту же секунду поняла: стряслась какая-то беда. В расширенных глазах девочки застыл ужас. «Робби задыхается! Дома никого!» — только и смогла выдохнуть она. Я бросила взгляд на Бориса, тот смотрел на меня со своей подстилки на полу. «Я только на минуточку!» — пообещала я. Борис тихонько фыркнул, поднял голову и попытался встать. Он хотел пойти со мной, хотя по целым дням не двигался с места. «Лежать!» — сказала я, заперла дверь и бросилась к дому Роксаны. А там шестилетний Робби, который мне никогда особенно не нравился, корчился на полу с синим лицом. Я поставила его на колени, обхватила за живот и резко нажала, у мальчишки изо рта выскочил довольно крупный кусок чего-то. «Мороженый банан! — содрогаясь от рыданий, объяснила Роксана. — Говорила же ему — не ешь!» Убедившись, что с мальчишкой все в порядке, я велела Роксане позвонить матери и пулей помчалась домой.

Борис лежал в прихожей, недвижимый, с открытыми, но пустыми глазами. И не дышал. И пульса не было. Пока я спасала маленького сорванца с нашей улицы, Борис умер, пытаясь доползти до меня. Родители, конечно, похвалили меня за то, что помогла Робби, но сама я по сей день корю себя за то, что оставила нашего бедного пса умирать в полном одиночестве.

Годы спустя, на пикнике, Торп внимательно выслушал эту историю, помолчал. Я ждала, что сейчас он скажет что-нибудь вроде: ах, какая печальная история, и была потрясена, когда он наконец выдал: «Вот это да! Отличная концовка!»

«В Стэнфордском университете, на третьем этаже математического факультета, есть кабинет, — писал Торп в заключительных строках последней главы „Убийства в заливе“. — В кабинете сидит человек — высокий, представительный; само присутствие этого человека сгущает атмосферу кабинета. Быть может, сейчас он работает над гипотезой Гольдбаха, уверенный, что в один прекрасный день найдет доказательство. Когда он найдет его, разделить славу ему будет не с кем».

Оглядываюсь назад и сама себе дивлюсь: как же было сразу не сообразить! Финал книги явился Торпу не в процессе работы. Нет, он подгонял книгу под уже готовую «отличную концовку».

Двадцать два

Домой я добралась к половине шестого. Сразу стащила с себя всю одежду, сунула в стиральную машину, а сама залезла под душ — смыть запахи его дома. Я вся провоняла табачным дымом, даром что Торп не курил два месяца.