Творцы русской идеи

Перед нами любовное послание объемом в несколько авторских листов. И одновременно трактат о всеединстве. «Единый, я двойствен: живу и в Истине, и в эмпирии. Я истинный объемлю всю мою эмпирию, пронизываю каждый миг ее и ее превышаю. В истинности моей, живой лишь Любовью, не отделим я от любимой моей и от Любви-Истины, в ней, с нею, и ею себя и любимую созидая как двуединство. Здесь все живет и созидается во мне, всемогущем Любовью, или — сам я живу во всем и все созидаю, как безмерно могучая и гармоничная Жизнь — Любовь. Здесь мне все ясно, все пути неоспоримы и уже свершены. Но все уже свершено так, что Любовь через мое истинное Я уже пронизала и объединила и подъяла в себя всю мою эмпирию»³. Единство в мире «первее» множества, множество получает разрешение в единстве. В каждое мгновение бытия не полна разъединенность и не полно единение: нет всеединства; но в целом, бесконечном времени и пространстве, даже если начален и конечен мир, он всеедин ограниченною всеединностью твари.

Карсавин скорее поэт, чем теоретик всеединства. Обращаясь к любимой, он укладывает слова в ритмические строки: «Ты не веришь мне, и мысли мои, убеждая тебя, не могут тебя убедить. Но кого ж и когда убеждает одна отвлеченная мысль? Не в исканьях и доводах малого разума правда моих умозрений; не в постижении умном она. Для того чтобы истина стала тебе достоверной, веры достойною сделать должна ты ее. Всеединая Истина есть и жизнь, и бытие, и любовь»⁴.

Карсавин цитирует Соловьева (не называя его): смысл человеческой любви вообще есть оправдание и спасение индивидуальности через жертву эгоизма. В эту традиционную, идущую от Шеллинга, формулу Карсавин вносит поправку: жертвенность — только одно проявление любви. Самоотдача в неполноте своей становится злом. «Эгоизм — не противоположность любви, а ее недостаточность…как бы остановка любви на половине дороги»⁵. Необузданная аскеза делается убийством тела, отдача себя Богу — эротическим самоуслаждением. Из смирения тоже рождается гордыня. Любовь двулика: себя отдаешь и себя утверждаешь. Историческое христианство не выразило всю полноту христианской нравственной идеи. Аскетичное, в противовес язычеству, оно выдвигает безусловную ценность самоотречения. Наслаждению оно противопоставило муку, радости — скорбь, смерть — жизни. Это было безумием для эллинов. Но безумие победило…

Однако в борьбе с ограниченностью язычества христианство само стало ограниченным и не смогло раскрыть полноту Христовой Истины, оно отказалось от наслаждения и жизни, от Божьего мира. Христианство верило в Распятого и Умершего, но не могло постичь до конца Воскресшего. К преображению жизни звал Христос. Ученики Христовы отбирали из жизни крупицы, все остальное отвергая как зло. Они называли Христа Царем Небесным, забывая, что он и Царь земной.

«Не в ограниченности жизни и наслаждения, но и не в ограниченности смерти и страдания полнота учения Христова. Она в единстве их, возносящем над землею, в самой живой вечности, объемлющей время. Эта вечность уже в нас, как закваска, пронизывающая мир… Все сущее — и страдая и наслаждаясь, в напряжении чистого духа и в сладострастии насекомого — живет в вечности; и оно должно постичь это. Преображение мира не в разъединении и гибели его, не в отборе доброго от злого, но в вознесении в высшее бытие всего, что существует и потому благо. Все сущее должно быть соединено, всякое мгновение пронизано Любовью, разрушающей в созидании и созидающей в разрушении. Тогда сомкнется начало с концом, жизнь со смертью, тогда движение, став бесконечно быстрым, будет совершенным покоем»⁶.

Диалектически подходит Карсавин и к проблеме взаимоотношения абсолютного бытия и мира. Здесь возможны три варианта: теизм, пантеизм и христианство. В теизме Бог (или боги) мыслится как нечто трансцендентное, внемировое. Абсолютное здесь непостижимо, подлинного знания о Боге нет. Абсолютное не касается мира. Поэтому «теизм — своего рода религиозный позитивизм. В силу внутренней своей диалектики он легко перерождается в чистый позитивизм и, отрицая себя, становится атеизмом»⁷. В католицизме сильны теистические тенденции, отсюда его родство с социализмом, на что обратил внимание Достоевский.

Противоположная стихия религиозности — имманентное понимание божества, слияние абсолюта и мира. Это пантеизм, отрицающий индивидуальность как нечто временное, преходящее. Пантеизм обесцвечивает, делает иллюзией любое конкретное бытие. Здесь невозможна никакая общественность и государственность. Буддисты с сожалением взирают на суетливую погоню европейцев за техникой, знаниями и комфортом. Поэтому, считает Карсавин, нет оснований возлагать надежды на Азию («Свет с Востока») или видеть в ней угрозу для цивилизации («желтая опасность»).