Творцы русской идеи

Очевидность — любимая присказка, «волшебное слово» Ильина. Он повторяет его столь же часто, как Федоров свою формулу воскрешения. «Человек, никогда не переживший очевидности, не знающий, как слагается и проверяется это своеобразное переживание и как оно внутренне «выглядит», — создаст в теории познания только игру мертвыми понятиями и пустые конструкции… Акт очевидности требует от исследователя — дара созерцания и при том многообразного созерцания, способности к вчувствованию, глубокого чувства ответственности, искусства творческого сомнения и вопрошания, упорной воли к окончательному удостоверению и живой любви к предмету»⁷.

Очевидность — это свет. «Но не всякая свеча дает нам очевидность. Бывают галлюцинации и миражи. Очевидность — это свет, исходящий из самого предмета, охватывающий нас предметной силой, покоряющий нас, к нему человек должен пробиться… Пережитая однажды, очевидность дает человеку любовь, горение, свет. Теперь он может раскрыть глаза другим людям, он призван вести их за собой. Очевидность воодушевляет человека и просветляет душу. Она дает ему опору, позицию, характер. И вот он здоровый и целостный. Любит то, чем живет, живет тем, что любит. За это борется до конца своих дней, и если он гибнет в борьбе, то гибнет как победитель»⁸.

Ильин никогда не предавался философии ради философии, он думал и писал в первую очередь о том, чем жила русская общественность. В этом отношении особенно важна одна из главных его работ — «О сопротивлении злу силой». Она впервые вышла в Берлине в 1925 году и вызвала оживленную полемику. Нетрудно догадаться, что книга направлена против философии толстовства, оказавшей разлагающее воздействие на интеллигенцию России. «Учение, узаконивающее слабость, возвеличивающее эгоцентризм, потакающее безволию, снимающее с души общественные и гражданские обязанности и, что гораздо больше, трагическое бремя мироздания, — должно было иметь успех среди людей особенно неумных, безвольных, мало образованных и склонных к упрощающему, наивно-идиллическому миросозерцанию. Так случилось это, что учение графа Л. Н. Толстого и его последователей привлекало к себе слабых и простодушных людей и, придавая себе ложную видимость согласия слухом Христова учения, отравляло русскую религиозную и политическую культуру»⁹.

Ильин не скрывал своего намерения «перевернуть навсегда «толстовскую» страницу русской нигилистической морали и восстановить древнее православное учение о мече во всей его силе и славе»¹⁰. Неужели, задавал вопрос автор, русский интеллигент прошлого и нынешнего века гуманнее и любвеобильнее апостолов Петра и Павла, русских святых Сергия и Гермогена? «Только для лицемера или слепца равноправны Георгий Победоносец и закалываемый им дракон»¹¹.

Как быть, однако, с евангельским призывом любить врагов и прощать обиды? «Призывая любить врагов, Христос имел в виду личных врагов самого человека»¹². Христос никогда не призывал любить врагов божьих, попирающих божественное. Это относится и к заповеди о прощении обид, и к словам «не противься злому» (Мф., 5:39). Истолковывать этот призыв к кротости в личных делах как призыв к безвольному созерцанию насилий и несправедливостей было бы противосмысленно и противоестественно. Разве предать слабого злодею — значит проявить кротость? Предоставлять злодеям право надругиваться над храмами, насаждать безбожие, губить родину — значит быть кротким и щедрым?

Так возникает отрицательный лик любви. Такая любовь не может принять зла в человеке и активно противостоит ему. Многообразны формы отрицания зла: от неодобрения и несочувствия до физического пресечения и казни. «Отрицающая любовь безрадостна и мучительна для человека: она требует от него подвига и притом сурового подвига»¹³.

Оправдывая применение силы в защите добра, как не впасть в другую крайность — в признание допустимости любых средств для достижения благой цели? «Цель оправдывает средства» — лозунг, приписываемый иезуитам. Ильин отвергает его, он прошел школу Гегеля и предлагает диалектическое решение: «Когда человек в борьбе со злодеями обращается к силе, мечу или коварству, то он не имеет ни основания, ни права слагать с себя бремя решения и ответственности и перелагать его на Божество: ибо эти средства борьбы суть не божественные, а человеческие; они необходимы именно вследствие невсемогущества и несовершенства человеческого и с этим сознанием они должны и применяться»¹⁴. Нравственное достоинство цели нельзя переносить на средство. Достойное средство может служить неприглядной цели. Помогать бедняку хорошо, но… не с целью купить его голос на выборах. Предать друга отвратительно, даже если этим ты спасаешь свою семью.