Твой сын, Одесса

Двор оказался захламленной и грязной дырой метров в тридцать в длину и столько же в ширину. С трех сторон поднимались высокие глухие стены каменных зданий — ни щели между ними, ни окна, рукой зацепиться — и то не за что. С четвертой стороны двор отгораживался от соседнего двора высоким дощатым забором, вдоль которого была натянута колючая проволока. На самом дворе — беспорядочные штабеля дров, кучи тонких и толстых бревен, какие-то ящики, доски, разбитые дверные рамы, сломанные барабаны из-под кабеля.

Конвоировали ребят два пожилых румына. Один сразу же куда-то ушел, второй, рябой, седоусый толстяк в короткой шинели и высокой папахе, похожий на дядьку-молдаванина, торговавшего на «Привозе» домашним вином, взобрался на поломанную телегу, стоявшую недалеко от ворот, положил на колени автомат и дремал, пригретый мартовским солнцем, как ленивый кот на припечке.

Ребята без кандалов (конвойные сняли их на время работы) будто новые силы обрели — потрудились на славу: напилили столько колод, что вернувшийся к концу работы высокий и черный, как жук, конвоир довольно прищелкнул языком и, похлопав ладонью Шурика Хорошенко по широкой спине, что-то весело сказал по-румынски своему напарнику. Может, ему, работяге, крестьянину из Молдовы или лесорубу из Добруджи, по душе пришлись сильные работящие парни. Может, ему и самому хотелось в этот весенний день скинуть к дьяволу шинель, засучить рукава да попотеть над любимым делом.

У трудового человека всегда, а ранней весной особо, к работе руки чешутся, и не вина его, а беда его была в том, что в работящих руках — автомат, а не лопата виноградаря или топор лесоруба.

Когда вернулись в тюрьму, высокий конвоир что-то сказал старшему тюремщику, показывая на заключенных. Тот кивнул ему в ответ головой, а ребятам сказал по-русски:

— Хвалит вас. В следующий раз, если захотите проветриться, снова пошлю.

Ребята всю ночь шептались, обсуждая детали побега. Добряк Хорошенко предложил:

— Может, не надо губить конвойного? Обезоружим, свяжем, кляп в рот заткнем и все? А?..

— Не мудри, Шурик, — возразил Алексей. — Война есть война. Если в случае чего, он в тебя пулю всадит и не сморгнет. А нам время терять на возню с ним нельзя.

Но следующего раза ждать пришлось долго, целых две недели. А в камере произошли перемены. В канун побега Шурика Хорошенко перевели в другую камеру, а вместо него пригнали опять Бойко. Он очень осунулся, постарел, запаршивел, руки и ноги шелушились от экземы. Ночью, когда Яша и Алексей уснули, подозвал к себе Сашу Чикова, прошептал:

— Что это Яков один у нас без кандалов гуляет? И свидания, и передачи ему чуть не каждый день?.. Что-то не слыхал я, чтобы в сигуранце такие блага предоставлялись за здорово живешь…

Саша выслушал Бойко, долго сопел в темноте, кашлял и плевался, а потом сказал почти спокойно:

— Петр Иванович, с вашим Володей я учился когда-то в одном классе. Стало быть, вы и мне в отцы годитесь — ни выругать, ни дать вам по шее я не могу, хотя и жалею об этом. Но если Яша узнает о ваших подозрениях, он парень вспыльчивый, может и не сдержаться, так что лучше вы уж помалкивайте… Пожалуйста, помалкивайте, Петр Иванович.

А утром, перед вызовом на работу, ребята долго шептались. Бойко притворился спящим, но как ни напрягал слух, так и не услышал, о чем они спорили. Потом его тихонько окликнул Яша Гордиенко:

— Петр Иванович, проснитесь.

Бойко так испугался, что думал, опять икотка его нападет. Но осилил страх и даже помычал что-то, будто приходя в себя со сна.

— Мы тут бежать собрались, Петр Иванович, — начал Яша, присаживаясь на корточки рядом с лежащим Бойко. — Все подготовили, дело верное. Бежать можно только троим, тем, кто пойдет на работу…

Яша помолчал, посмотрел, как ширятся у Бойко глаза, как задрожали под отросшими усами губы — нервничает старик, тут и для крепкого духом испытаний больше, чем достаточно, а Бойко, это Яша знал, духом слаб, и где смелому по колена, там трусу по уши…

— Мы тут советовались, — продолжал Яша. — Если вы согласны идти на это дело — любой из нас останется в камере.

Бойко стянул с себя пальто, которым был укрыт, приподнялся на дрожащих руках, вцепился глазами в Яшины глаза:

— Врешь, Яков… Врешь, не могли вы так решить.

— Ну почему же не могли, Петр Иванович? Решили. Все-таки вы командиром у нас были, да и тюрьма, видно, вас напрочь съедает, вон все тело коростой пошло. Тюрьмы вы долго не выдержите…

Бойко не опустился, а упал на пол, стянутые кандалами руки отказались держать на весу его тело. Из-под густой седоватой щетины лихорадочно блестели глаза.

— Не могу я… Слаб я… бежать.

— Чепуха! — Яша нарочно говорил резко, напористо, будто словами можно было влить бодрость в изъеденное страхом Бойково сердце, заставить бороться еще не умершее тело. — Мы вам поможем. Только постарайтесь не дрожать и не думать о смерти. Когда я выстрелю в конвоира — быстро бегите к забору, там мы два бревна с зарубками приставим, подсадим вас, если надо. Слово комсомольца, не убежим раньше, чем вас через забор не перетащим.