Твой сын, Одесса

— Я думал… Я думал, что ты только трус, Федорович. А ты… А ты… — Яша не сумел подобрать подходящего слова. — Уйди, гад! Уйди!

Яша рванулся к Федоровичу, но четыре сильные руки удержали его. Тогда Яша повис на этих руках и, подняв ноги, выкинул их вперед, пытаясь достать ботинками до лица Федоровича. Но тот отшатнулся, попятился, прячась за спины Аргира и Курерару. Яша собрал все силы и всю липкую слюну, которая в нем была, и плюнул в Федоровича:

— Я себе до смерти не прощу, что не пристрелил тогда тебя, как собаку.

Его избили в тот день так, что куски одежды вросли в тело. Но он не сказал больше ни слова.

На другой день Нина вынула из тайника в сумке записку:

«Мне дали очную ставку со Стариком. Он меня продал с ног до головы. Я отнекивался. Меня начали бить. Три раза принимались бить в течение четырех или пяти часов. За это время я три раза терял память и один раз притворился, что потерял сознание. Били резиной, опутанной тонкой проволокой, грабовой палкой метра с полтора. По жилам на руках били железным прутом. После побоев у меня остались раны на руках, ногах и повыше…

Я сознался лишь в том, что знал Старик, а именно в том, что был связным в отряде, пристрелил провокатора А. Садового. Конечно, в сигуранце знают, что я был командиром молодежной группы. Тех, кого знал Старик, Алешу и Шурика, арестовали, а другие из моей группы гуляют на воле. Никакие пытки не вырвали у меня их фамилий…»

А через два дня Яше сообщили, что Алеша и Саша Чиков расстреляны по приговору военно-полевого суда за попытку к бегству.

27. Кандальный звон

То ли весна была тому причиной, то ли события и переживания, хлынувшие потоком, только начал Яков Кондратьевич поправляться.

Так бывает. На фронте, например, почти не болели гриппом и язвой желудка, хотя жили люди под дождем и под ветром, в снегу и слякоти, а питались тоже не в диетических столовых. Рассказывают, какой-то человек, потерявший дар речи в результате контузии еще в гражданскую войну, заговорил через двадцать с лишним лет, попав под бомбежку. Врачи объясняют это тем, что необычно опасная обстановка возбуждает центральную нервную систему, повышает защитную реакцию организма, а нервное потрясение может пробудить давно «уснувшие» нервные стволы.

Так или иначе, но Яков Кондратьевич начал сперва спускать ноги с кровати на пол, потом с помощью жены и дочки ходить по комнате, а в апреле, впервые за два с лишним года, бывший матрос с эскадренного броненосца «Синоп» вышел на улицу.

Стоял знойный апрельский день, какие бывают только в Одессе: с бездонным небом, с нежно-зеленой, еще не густой и не дающей тени листвой на деревьях, с такими зримо упругими лучами солнца, что, кажется, зацепишь их пальцем — и они зазвучат, как струны бандуры.

— Может, табуретку вынести, батя? Посидели бы на солнышке, — выглянула из окна Нина.

— Э-э-э, доченька, належался и насиделся твой батя, больше некуда. Постою, благо ноги держат. Это, я тебе скажу, такое удовольствие, что не каждому и понять.

Нежинская — не торговая и не мастеровая улица, она — жилая. На ней и была-то всего одна мастерская, в которой работали сыновья Якова Кондратьевича. Тихая улица. И зеленая — ровно в саду живешь. И в мирное время-то малолюдная, а теперь и подавно.

Стоит Яков Кондратьевич, опершись плечом о старую акацию, подставляет выбеленное болезнью лицо солнцу, вспоминает годы, прожитые на этой улице. У его ног Бобик свернулся калачиком: то запрячет мордочку между лап, то поднимет ее, посмотрит умными глазами на хозяина, вильнет хвостом и снова запрячет голову в лапы.

Тихо на Нежинской. Будто и войны никакой нет.

Но вот Бобик схватился на лапы, сторожко навострил уши и посмотрел вниз, туда, где Нежинскую пересекает Торговая. А там уже клубится пыль, оттуда уже накатывается шум, доносятся лязг, гомон, выкрики…

Мимо Якова Кондратьевича пробежала тройка мальчишек лет по десяти.

— Куда вы, огольцы?

— Там партизан гонят в центральную тюрьму!