Тутмос

* * *

Царица смяла в руке цветок, с упоением гнева ощущая его раздавленную нежность, брезгливо стряхнула с ладони влажную мякоть лотоса. У неё кривились губы, и она попыталась сделать вид, что морщится от солнца, слишком вольно расположившегося на балконе дворца. Внутри было горько и пусто, а внешний мир только раздражал или причинял боль, царапал по живому. Вот прошла одна из приближённых её прислужниц с мягким округлым животом, вот маленький ребёнок промелькнул, пробежал по саду, отозвался звонким смехом на чей-то испуганный зов. Несколько недель царица прилежно посещала храм Исиды, молилась великой богине, приносила ей обильные жертвы в надежде, что заветное сбудется, что затрепещет в её чреве новая жизнь. Кое-что наводило на мысль об этом, она старательно убеждала себя, что голова кружится не от жары, что раздражительность и быстрое утомление от недолгой прогулки не следствие бессонных ночей, а вернейший признак желанного. С той первой ночи после возвращения Тутмоса, когда он так нежно и страстно её обнимал, она растила в себе мысль о ребёнке, растила с таким упорством, словно мысль могла претвориться в долгожданное чудо. И вот сегодня узнала, что судьба обманула и на этот раз, что чрево её пусто, что боги не вняли её мольбам. В первый миг она заплакала, надрывно и глухо, как самая обыкновенная женщина, простолюдинка, рабыня. Неужели ночь, та ночь, когда грубые руки фараона вдруг показались ласковыми, когда голос его стал подобным голосу влюблённого юноши, обманула царицу? Да, случалось так, что она вдруг начинала верить в любовь Тутмоса, сводного брата, предназначенного ей в супруги волей отца и самой судьбой — недаром она была рождена великой царской женой Хатшепсут, а Тутмос — младшей женой, красавицей Иси. Предназначенные друг другу в супруги ещё подростками, они пережили свадьбу и первые месяцы брака спокойно и размеренно, как давным-давно известную им церемонию, потом продолжали быть мужем и женой по привычке, скованные цепью обычая, родительской воли и придирчивых взглядов придворных. Но ложе без нежности, без огня не давало желанного наслаждения и не приносило заветного залога по воле богов свершившегося брака, и царица чувствовала себя обманутой. Бывали, правда, редкие миги, когда она ощущала себя счастливой, едва ли не любимой — вот как теперь, когда он вернулся из похода, когда пришёл к ней, истомившийся по привычной ласке. Она сразу заметила, что лицо его покрылось бронзовым загаром, только на лбу под диадемой осталась белая полоса, и такие же следы от браслетов на руках. Он как будто похудел, и мускулы его стали ещё крепче, они упруго переливались под потемневшей кожей, и касаться их было не так уж приятно. А в остальном он был всё тем же Тутмосом, привычным, спокойным, большей частью равнодушным к её женским уловкам и действительным радостям и печалям. Впервые заговорил с ней о сыне, когда лежали рядом, отдыхая после бурной любовной схватки — иначе он не умел. Его рука, лежащая на её животе, источала удивительную силу, он словно хотел ладонью покрыть всё её чрево, в горсть захватить маленький мир, в котором тоже желал властвовать. И Нефрура поверила скорее его упорному желанию, чем силе его любви, всей кровью постаралась зажечь в себе маленькое пламя, а поддерживать его ходила в храм Исиды. И вот сегодня…

— Его величество желает видеть тебя, лучезарная госпожа, владычица земли до края её. Прикажешь принести вина и фруктов?

Оборачиваясь на слишком громкий, назойливо громкий голос прислужницы, царица наступила ногой на измочаленный лотос, ей стало неприятно, будто наступила на живое. Хорошо, что она ещё не успела сказать Тутмосу о своих надеждах. Вино, фрукты… Она принимала его как дорогого гостя, действительно — редкого гостя. И сейчас ей менее, чем когда-либо, хотелось видеть мужа.

— Приветствую тебя, Нефрура. Отчего я не видел тебя в храме Амона? Мне сказали, что ты нездорова — это правда?

— Правда. Но нет причин беспокоиться тебе, мой божественный господин.

Он подошёл к ней близко-близко, неожиданно обнял за плечи. Нет, не обнял — рывком повернул, притянул к себе, как, должно быть, за повод притягивал кобылицу.

— Может быть, долгожданное?

— Нет.

— Ты уверена?

— Да.

Он с разочарованием, слишком явным, чтобы пытаться его скрыть, отпустил её.

— Жаль.

Она с трудом удержалась от глухого стона, надрывного рыдания, громкого крика. Боль, зажатая в груди, требовала выхода, она подступала к горлу, как тёмная вода. Сейчас задушит… Нефрура выдернула ещё один лотос из полупрозрачной алебастровой чаши, сжала его в судорожно вздрагивающей руке.

— Жаль, — повторил Тутмос. И ещё раз, с растяжкой: — Жаль! Прикажу молиться божественным отцам в святилище целителя Имхотепа[96]. Если великая Исида отвратила от тебя свой лик… Ты получишь всё, если родишь мне сына. Довольна ханаанской добычей? А какие дары получил мой великий отец! Я обложил данью три города, все доходы с них пойдут на процветание и украшение храма. Великий отец будет доволен. Джосеркара-сенеб сказал мне, что были в храме счастливые знамения.