Тутмос

— Ну уж нет! — решительно возразил Пепи. — Кончились времена Хатшепсут, фараон не будет сидеть во дворце в Нэ, ласкаясь с царицей. Видели, каков он был под Мегиддо? Верно, сам Хор-воитель ему бы позавидовал! Слыхали, когда приказал окружить Мегиддо деревянной изгородью, сам схватил топор, стал рубить смоковницу? Он и на вёслах может пройти десять потоков[94], когда все другие гребцы свалятся от усталости. Жаль только, что долго он дожидался своего часа, да и мы вместе с ним. Не было бы женщины на престоле, Сит-Амон была бы уже моя.

— Хватит языком трепать, облезлые гиппопотамы! — оборвал веселье пожилой воин, подозрительно покосившись на Рамери. — Хорошо ли господину слушать вашу болтовню? Видите, его чаша пуста, да и молчит он всё время. Может, у него своя забота…

— У господина-то, который состоит начальником царских телохранителей и находится при его величестве постоянно? — изумился Пепи. — Какая у него может быть забота?

Все посмотрели на Рамери, как будто ожидали от него ответа, но он молчал, опустив голову на грудь.

— И у богатого господина может умереть отец, могут заболеть дети, — тихо сказал старый воин. — Все люди рождаются нагими и все уходят в Страну Заката, и оттого, что у него на руках золотые браслеты, печаль, такая же, как у всех людей, не минует его сердца. У человека, живущего в высоком доме, и забота выше, чем твоя в твоей глинобитной лачуге. Налей ему ещё вина, Хори!

— Он уже пьян, — сказал Пепи.

— Он для того и пьёт, чтобы быть пьяным, а не для того, чтобы слушать про дочку торговца, твою девку, с которой ты валяешься под своей проклятой сикоморой, чтоб она сгнила и свалилась на вас! — разозлился старик. — Дай ему вина и не рассуждай! Господин, — обратился он к Рамери, — ты прости их, они простые, грубые люди. Пей вино во славу богини Хатхор, владычицы радости и веселья, пей и ни о чём не думай, потому что твоя забота, оставшись без корма, улетит от тебя сама. Сегодня пьёт вино и его величество, да будет он жив, цел и здоров, пьём и мы, простые люди, потому что празднуем победу Кемет над тремя сотнями ханаанских правителей…

— Ты поосторожнее, Усеркаф, — шепнул Хори, — он сам из ханаанеев, говорят, пленный царевич…. Может, ему это неприятно слышать!

— Кого воспитывают жрецы, тот уже ничего не помнит, — тоже шёпотом возразил Усеркаф, — это ты его оскорбишь, если назовёшь ханаанеем. Вот погляди, что я сделаю. Выпьем, господин, за победу над Ханааном со всеми его правителями, за разрушенные стены всех городов! — возвысил он голос, подмигивая остальным. — Выпьем во славу великого Амона, величайшего из богов!

Лицо Рамери просветлело при этих словах, будто молния пробежала по нему улыбка, озарив сразу и сжатые губы, и потемневшие грустные глаза. Он поднял чашу высоко на вытянутой руке, как будто хотел поднять её к самым звёздам, — рука не дрожала. Слёзы, так долго таившиеся на дне глаз, сверкнули наконец, но теперь это были только пьяные слёзы, которых никто не принял всерьёз.

— Во славу великого Амона, величайшего из богов!

Он выпил и бросил чашу, которая едва не попала в Пепи, уклонившегося со смехом. Усеркаф, осторожным движением обняв Рамери за плечи, вполголоса сказал:

— Пей ещё, господин, пей во славу богов Кемет, повелителей над всеми богами! Пей и не тревожься и забудь всё, что у тебя на сердце, а потом я провожу тебя до твоего шатра. Нехорошо, если такого большого господина увидят пьяным…