— Твоих детей я проклинать не стану, ибо в них течёт кровь моего учителя, которого я люблю и пребывающим в Аменти. Ты прав, досточтимый Инени, отец мой хуррит, а мать митаннийка, и, если бы войско его величества Тутмоса II не вторглось в пределы Хальпы, я сейчас правил бы ею. Но ты намного хуже меня, ты хуже гиены, пожирающей трупы несчастных путников в пустыне. Ты, столько лет называвший меня своим другом, предал меня в тот миг, когда отхлебнул вина из золотой царской чаши. Ты склонился, как тростник, под руками своей жены, которая даже не пожелала прийти к смертному ложу твоего отца и дать ему наглядеться на внуков. Что ж, пусть сын его дочери и презренного Араттарны, царевича Хальпы, приносит поминальные жертвы его Ка в Доме Вечности. Имени твоего я больше не знаю, и, если увижу тебя умирающим от жажды в пустыне, дам тебе глоток воды лишь потому, что дал бы его любому кочевнику, любому жалкому кушиту или бекену[122]. Уходи!
Инени вскочил с кресла, задыхаясь от злости.
— Нет, подожди, царевич Араттарна! Знаю, для чего ты появился в Кемет — чтобы люди, глядя на то, как его величество бьёт тебя плетью, вспоминали о давно разорённой презренной Хальпе и поверженном Митанни! Но у меня есть средство расплатиться с тобой за всё, о котором ты и не подозреваешь, а я скажу тебе, что за преступления, подобные совершенному тобой, в Кемет полагается одна-единственная казнь — тебя зашьют в полотняный мешок и опустят на дно Хапи! Хочешь знать, что мне известно, хочешь убедиться в том, что это не пустая угроза? Когда-то, очень давно, ты проник в тайные святилища храма, ты искал священную змею Амона, чтобы убить её, и если ты отречёшься от этого намерения перед ликом божества, ты упадёшь мёртвым на землю! Только такой, как ты, презренный раб, плоть от плоти грязных ханаанеев, мог решиться на такое святотатство! Тогда мой отец, который был слишком добрым человеком и слишком любил тебя, никому не сказал об этом, хотя и тогда тебе полагалась казнь! Я всё слышал из-за двери, слышал и то, как ты называл моего отца своим отцом и как он позволил тебе это, не зная, что я его слышу. Посмеешь ты отречься от этого, сказать, что я лгу? Посмеешь, враг солнца, враг великого Амона, осквернитель святыни храма?
Рамери стоял, точно пригвождённый к стене, задыхаясь, положив руку себе на горло, глаза его были пусты, словно после трёх бессонных ночей, словно после десятка опустошённых чаш. Инени, испуганный всем свершившимся, отступил немного назад, к двери, он не мог выдержать угрожающе пустого, страшного взгляда Рамери и невольно опустил голову. Медленно шевельнулись губы воина, они дрожали так, словно тело Рамери сотрясали незримые рыдания. И когда он заговорил, голос его звучал так, словно исходил из стен гробницы, из самых недр сохранного ковчега, где спит навеки успокоившиеся сердце:
— Нет, я не отрекусь, всё это было. Я проник в тайные покои храма, куда нет доступа даже старшим жрецам, и я хотел убить священную змею, причинившую вред моему учителю и отцу. Иди к Менхеперра-сенебу, скажи, что тебе это известно, и я подтвержу всё сказанное тобой. Иди же…
Одно мгновение, последнее, они ещё смотрели друг на друга, потом дверь затворилась за Инени, разделив навсегда кровных врагов, некогда связанных крепче, чем братья. Пленный наследник престола Хальпы, царевич Араттарна, остался один, жрец направился к храму. Об этом не знала и не могла узнать Раннаи, со страхом и радостью ожидающая долгожданного чуда далеко от Нэ, среди обилия виноградников и пальмовых рощ. Она родила сына через восемь дней, в первый день второго месяца времени перет[123], когда птицы пели на ветвях и Госпожа Сикомора улыбалась, глядя на цветущие деревья. Рамери не успел увидеть сына — по приказанию фараона войско выступило в поход к землям Митанни.
В ночь перед решающей битвой разыгралась буря, повалившая на землю множество походных шатров, испугавшая коней и вьючных ослов. Тутмос был суеверен и счёл это плохим признаком, но отступать, когда в руках у него было послание царя Митанни с назначением времени и места сражения, было так же невозможно, как заставить повернуть вспять воды Хапи. Фараон собрал в своём укреплённом шатре военачальников и на этот раз был готов выслушать любые, самые нелепые их советы. Он не скрывал своего смятения и по своей привычке мерил быстрыми шагами пространство шатра, резко поворачиваясь и постоянно меняя направление своего шага.
— Что вы думаете о войске поверженного Шаушаттара?
— Войско сильное, — не задумываясь ответил опытный Себек-хотеп. — Но вся сила митаннийцев в колесницах, а их коней буря напугала ничуть не меньше, чем наших.
Тутмос одобрительно посмотрел на военачальника — он не подумал об этом.
— Кони важны, но важнее те, кто ими правит. Эта буря помешала воинам моего величества отдохнуть и набраться сил перед битвой.
— А разве митаннийцам пришлось легче?
— Они на своей земле.
— Плохо же их собственная земля заботится о них!
— Их жрецы будут говорить, что это их боги наслали на нас эту бурю.