Тутанхамон

— Не всегда. Посмотри на древние изображения владык Кемет — разве это живые люди? Только в лице фараона Сенусерта I можно увидеть что-то истинное, принадлежащее только ему. Ведь владыки Кемет не всегда были красивы, хотя почти всегда величественны. Его величество Эхнатон повелел изображать себя таким, каков он был. И были мастера, которые делали его даже более некрасивым, чем на самом деле. Даже её величество Нефр-эт, а уж кто прекраснее её, не на всех изображениях выглядит так. Потом мастера стали внимательнее, они начали глубже изучать натуру, и ненужное, искажающее облик фараона, ушло. Новый владыка Кемет мог бы повелеть вернуться к старым образцам...

— Его величество Небхепрура Тутанхатон — да будет он жив, цел и здоров! — очень красив, и нет нужды изображать его лживо, — возразила я, избегая незрячего взгляда моего отца.

— Поистине так. Но красота уходит с годами, увядает... Пройдёт время — и человек может захотеть утешительной лжи, ему захочется видеть себя вечно красивым, вечно молодым. Тогда, чтобы никто не мог обвинить властителя в человеческой слабости, приказывают всех изображать одинаково — красивыми и бесстрастными. Но если фараон понимает, какая сила таится в искусстве, это хорошо...

Его величество не забыл своих слов, сказанных о военачальнике Кенна, он пожелал видеть его в Зале Приёмов, и Кенна долго не мог понять, чему обязан подобной честью.

Фараон не только подробно расспрашивал его о военных делах, но и пожелал, чтобы Кенна участвовал в его охоте на антилоп и милостиво говорил с ним. Кенна узнал много позже, что это искусство моего отца заставило молодого фараона обратить внимание на безвестного, хотя и знатного и отважного военачальника. Но Кенна знал ещё что-то, догадывался по моему лицу, что золотой лев хатти был не просто знаком обычной царской милости. Потому, должно быть, и не было безмятежным его лицо, когда мы вышли в сад и остановились под маленькой сикоморой. Первое слово принадлежало ему, а я многое успела передумать за то время, пока мы стояли молча среди золотой резьбы солнечных лучей и лиственных теней. Наконец он сказал мне, сжимая мою руку своей сильной и твёрдой рукой, сказал тихо, как всегда теперь говорил в моём присутствии:

— Желаешь ли ты стать госпожой моего дома, Бенамут?

Я ответила ему тоже тихо:

— Да.

Глаза его излучали нежность и любовь, но слишком много печали таили на своём дне эти глубокие чёрные озёра. Мне и сладостно, и горько было в этот миг, и я была подобна цветам в руках возлюбленного, только что сорванным и уже чуть увядшим. Он привлёк меня к себе, и его сердце забилось возле моего сердца. От горькой нежности хотелось мне и петь, и плакать, и, отдаваясь нежным ласкам Кенна, думала я о нежданном счастье и нежданной горечи, которая будет сопровождать всю мою жизнь с ним. Ни слова не произнесли мы о фараоне, но и в моих мыслях, и в мыслях Кенна был он. Ему, ему одному принадлежала Бенамут безраздельно, но он был богом, и благословение бога не могло принадлежать мне одной. Только в мечтах, только в сновидениях, тревоживших моё девичье ложе, мне одной принадлежала его любовь, ласка его рук, лучистый взор его глаз. «Горе, горе мне, — подумала я, — сердце моё улетает от меня...»

— Моя мать, госпожа Ренпет-нефр-эт пожелала, чтобы моя свадьба состоялась через год, ибо только к тому времени истечёт срок скорби по моему отцу, назначенный ею. Всё это время я проведу в походе против кочевых племён хананеев, — сказал Кенна. — Когда я вернусь, мы сразу отправимся к жрецам Дома Жизни, и мой дом станет твоим домом.

— Это большая честь для меня, Кенна.

— Только честь? — Глаза его были полны укоризны, нежного упрёка. — Неужели только честь, Бенамут?

— Нет, брат мой, и честь, и радость. Я буду ждать тебя, — прошептала я и обвила руками его шею. Моя золотая печаль не должна была ранить его, и я поклялась себе самой, что никогда не встревожу, не обижу, не огорчу моего мужа, хотя сердце моё никогда не исцелится от гибельной любви к солнцу. И когда мы вернулись в дом и объявили отцу о нашем обоюдном желании стать мужем и женой, ни на моём лице, ни на лице Кенна нельзя было увидеть и следа печали.

* * *