Тутанхамон

Никто не мог запретить Хоремхебу прибыть в столицу, да и поздно было делать это. Но Эйе заботило ещё что-то, кроме отсутствия Хоремхеба на границах. Он никогда не высказывал вслух необдуманных мыслей, всё, что он говорил, было взвешено весами самой строгой меры. И потому мы ожидали с волнением и беспокойством, что он скажет, как ответит на беспомощный вопрос владыки: «Что делать теперь, Эйе?» Кемет казалась погруженной в полуденный сон, так медленно она воздевала руки к Царственному Солнцу. Она долго не могла поверить в то, что великого Эхнатона уже нет на её престоле. Она поверила с трудом, лишь когда увидела заупокойные церемонии во всех святилищах Атона, и протирала себе глаза, когда видела на своём троне молодого фараона Анх-хепрура Хефер-нефру-атона. Верховный жрец Дома Солнца Туту сказал, что жертвенные дары стали скромнее, и количество их уменьшалось с каждым днём. Во дворце кое-кто произносил имя проклятого Амона, оно звучало всё назойливее и громче. Тело его величества Нефр-хепрура Уэн-Ра Эхнатона готовили к погребению в Доме Вечности[99], а его собственный дом ощущал, как колышутся его стены. Грозной бури, которой мы ожидали, не было. Но не было и покоя, не было мирного царствования, не было ясного света с небосклона, хотя великий Атон каждое утро появлялся над землёй Кемет. Быть может, если бы налетела страшная буря, быстрее побежала бы кровь по нашим жилам и напомнила бы нам, что мы дети царственного солнца. Но мы были принуждены стоять неподвижно, чтобы не разрушить хрупкой опоры, и неподвижность грозила обернуться вековым спокойствием великих пирамид. Лицо моего мужа казалось застывшим, утратившим все живые краски. Голос его, когда он произносил утреннее приветствие царственному Солнцу, казался исходящим из уст великого сфинкса, так был он ровен и мертвенно-спокоен. Застывший, как статуя, в своих церемониальных одеждах, он и сейчас хранил молчание и казался менее живым, чем его собственное изображение на стене Зала Приёмов, где он представал принимающим двойную корону Верхней и Нижней Кемет. На покрытую росписями стену бросали нежные розовато-оранжевые отсветы огоньки светильников, лицо фараона оставалось в тени.

Он как будто даже не замечал того, что я держала его руку, бессильно лежащую на подлокотнике трона. Это была холодная, безжизненная рука, рука тяжелобольного или смертельно уставшего человека. Таким он и казался мне весь последний месяц, так, вероятно, было и на самом деле. Эйе прохаживался по залу так, как будто в этом огромном парадном помещении не было никого, как будто он был в нём наедине с собой, с собственными мыслями. Ему можно было позволить такое нарушение правил. Да и что можно не позволить человеку, от которого ожидаешь спасения? Ведь к нему был обращён этот беспомощный, полный отчаяния вопрос: «что же теперь делать, Эйе?», ведь от него мы ждали ответа, ему вручали свои судьбы, не говоря уже о судьбе Кемет. И хвала Атону, что он находился рядом и соглашался помочь, что он думал, много думал о наших делах, забывая о себе, о времени своём и о годах. Он был мудр, воистину мудр, наш многоопытный советник, и он был добр к нам, молодым правителям Кемет, для которых слишком тяжела была власть великих фараонов.

Эйе наконец опустился в простое резное кресло, стоявшее напротив царского трона. Он не выпускал свитка из рук, и это придавало важность его позе. Красивое лицо с резкими чертами неуловимо менялось в отблесках пламени светильника. Эйе, всегда Эйе, всюду Эйе... И в тот день, когда погасло солнце Ахетатона, он единственный присутствовал при этом страшном таинстве. Тот, кто не знал верности Эйе царскому дому, мог бы допустить мысль о причастности старого царедворца к великой скорби. Но мы знали её, и она была спасительна для нас.

— Твоё величество, — сказал Эйе, — путь твой должен быть ровным и непреклонным, как путь царственного Солнца. Ты должен решить, и время не терпит промедления. Что угодно тебе, твоё величество Анх-хепрура? Окружить себя людьми чистой, древней крови? Но пока у твоего трона толпятся немху, возведённые из ничтожества великим Эхнатоном, ты не сможешь сделать этого. Новое и старое никогда не примирятся между собой, как никогда не сойтись птице мент и ястребу. Твоё величество желает даровать прощение тем, кто слишком усердно поклонялся покровителю Опета? Но те, кто был возвеличен благодаря преданности царственному Солнцу, не станут пить вина из того кувшина, из которого ты напоишь прощённых тобою. Чувствуешь ли ты, что мышца твоя крепче камня и может стать опорой Дома Солнца?

Хефер-нефру-атон молчал, и молчание его было красноречивее горьких слов, которыми мог бы он ответить старому царедворцу. Только Эйе мог позволить себе говорить так, для всякого другого это было бы непозволительной дерзостью, только Эйе мог обнажать так беспощадно сокровенные глубины сердца фараона. Он знал всё, всё видел и всё понимал. И лучше всех в стране Кемет знал он, что его величество Анх-хепрура Хефер-нефру-атон не в силах стать опорой Дома Солнца.