Тутанхамон

Эйе был с моим отцом в его покоях, когда случился страшный припадок, окончившийся смертью его величества. Ничто не предвещало беды, и Эйе думал, что ему, как всегда, удастся помочь фараону. Он сделал всё, что мог, и не призвал никого, но когда увидел, что жизнь покидает фараона, послал слуг за самыми искусными во врачевании служителями Дома Солнца. Но ни заклинания, ни целебные травы, ни надрез на руке, который сделал сам верховный жрец Туту, не помогли фараону. Не возвращаясь из смутного сна, овладевшего им во время припадка, он испустил дух на руках матери, встревоженной шумом во дворце и бросившейся в покои фараона. То, о чём мечтал он когда-то, возводя стены Ахетатона, сбылось. Сбылось и желание матери, боявшейся, что смерть настигнет её супруга в объятиях ненавистной Кийи. И были они вдвоём, как в начале царствования, когда молодой фараон Аменхотеп IV клялся в вечной любви царице Нефр-эт.

И было так, что множество светильников горело вокруг ложа великого фараона, и мёртвые золотые глаза сфинксов бросали яркие отблески на окаменевшее лицо. И было так, что мы стояли плечо к плечу, словно путники, застигнутые в пустыне песчаной бурей, беспомощные, хотя мы и были плотью от плоти великого фараона. Буря уже рвалась в окна дворца и повергала наземь высокие пилоны храмов царственного Солнца, и перед лицом этой бури стоял мой возлюбленный муж Хефер-нефру-атон, получивший при рождении имя Сменхкара.

И я, старшая дочь великого Эхнатона, должна была встать рядом с ним.

Погасло солнце, золотой диск медленно уплыл за горизонт, чтобы светить ранее ушедшим на поля Налу. Ушли и мы, ощущая на своих сердцах страшную тяжесть, подобной которой никто из нас не испытывал ранее даже в самые горестные часы разлук и страданий. Только жрецы и царица остались у ложа фараона, только их скорбь служила ему покровом в эту ночь. И ещё до наступления рассвета великий Эхнатон должен был покинуть стены столь любимого им дворца, чтобы войти в заупокойную обитель, где опытные в своём деле жрецы должны были подготовить его к путешествию в Аменти. Тот, кто сам был богом мёртвых, умер, ибо свершилось то, чего не должно было свершиться. Никто из нас не спал, никто не мог спать, казалось, что никогда, до самой смерти, сон уже не будет властен над нами. Во всех покоях горели светильники, пламя их освещало бледные, потерянные, искажённые страданием лица, заломленные руки, чёрные тени метались по стенам, увеличивая, удваивая нашу скорбь, а вестники смерти летели уже во все концы, оповещая Кемет о невероятном, о том, чего не должно было свершиться. Бессонное отчаяние побудило дочерей Эхнатона собраться всем вместе в отдалённом покое дворца, где мы предались своему горю, оглашая тишину огромного зала то горестными воплями, то тихими слезами.

Нас было трое, оставшихся в живых — Анхесенпаатон, Нефнефрура и я. И нам казалось, что завтра солнце не покажется на небосклоне, что оно навек отвратило свой лик от страны Кемет. Так оплакивали великого Эхнатона его дочери. Пережившие его смерть, потрясённые ею, ибо для нас он воистину был добрым властителем, владыкой сердец наших, ибо рука его была покровом для нас, взор его был отрадой для нас. Его смерть, хотя и знали мы, что детям положено переживать родителей и заботиться об их гробницах, казалась более невероятной, чем смерть Макетатон, Нефр-эт младшей, Сетепенра. Они были только девочки, существа, подобные нам, не нашим дыханием жила Кемет. А он был великим Эхнатоном, возлюбленным сыном царственного Солнца, скипетр которого разрушал и воздвигал миры. И плакали мы обо всех сразу: о нём, и о матери, и о себе, и о великой, несчастной Кемет.

Уже на рассвете я вернулась в свои покои, где давно ожидал меня мой царственный супруг. Бледный и печальный, сидел он в резном позолоченном кресле, подлокотники которого были сделаны в виде тонких, сплетающихся жгутами змей, казалось, будто они оплетают его руки и не позволят ему встать, вырваться, освободиться из их цепких колец, что они, эти священные змеи, отныне станут тяжким бременем для хрупкой плоти, для испуганного, мятущегося Ба. По лицу Хефер-нефру-атона я догадалась, что он тоже не ложился и не смыкал глаз целую ночь. Он казался повзрослевшим, даже постаревшим. Резкая морщина прорезала его лоб, глаза глубоко запали, светлая кожа казалась белой, как полупрозрачный алебастр. Он протянул руки мне навстречу, я упала на колени возле его кресла и обняла моего мужа, моего возлюбленного Хефер-нефру-атона, на плечи которого легла сейчас страшная тяжесть. Долго мы оба молчали, и розовые лучи рассвета, проникая в покой, увидели нас не размыкающими объятий. Наконец муж спросил меня:

— Где её величество, Меритатон?

— Не знаю, господин мой. Мы оставили её у ложа возлюбленного супруга, и я не слышала, чтобы она вернулась к себе.

— Ей будет тяжело видеть меня со знаками царской власти. Ей будет тяжело слышать приветствия придворных и жрецов... Я не хотел бы причинять ей лишнюю боль.

— О чём ты говоришь, любимый!