Тутанхамон

— Госпожа моя, смири своё сердце, сдержи свой гнев и свою печаль, помни о том, что тебе нужно спасаться...

— От моего возлюбленного? От Эхнатона, чьё лицо склонялось над моим столько раз?!

— Именно поэтому, Кийа, именно поэтому... Разве не клялся он в любви и верности царице Нефр-эт? Разве ханаанская царевна не была владычицей его сердца целых три года?

Она вспыхнула, и я увидел перед собой лик разгневанной Тефнут[80], прекрасный и внушающий ужас. Пальцы её разжались, она выпустила мою руку, блеск её глаз затмевал блеск огня.

— Ты меня равняешь с ними, Джхутимес? Плакал ли он на их коленях? Говорил ли им о своём страхе, который гнал его из Опета? Посадил ли он ханаанскую царевну рядом с собой на трон Кемет?

— Кийа, ты погубишь себя!

— Что мне осталось? Уйди, не оставайся рядом со злейшим врагом его величества, не пятнай свою честь воина разговором с той, которая погубила Кемет!

— Кийа, не говори так! Кийа, ты знаешь о моей любви, знаешь, что ты одна для меня под благословенными лучами солнца, знаешь, что нет у тебя слуги преданнее царевича Джхутимеса, и ты говоришь так, ты отталкиваешь меня!

— Ты хотел получить моё тело? Так бери его, Джхутимес, вот оно здесь, окаменевшее от горя, оно принадлежит тебе, потому что не нужно больше его величеству, вот оно, которое вскоре станет добычей огня! Бери его, Джхутимес, ты же мужчина, и в жилах твоих течёт царская кровь, более царственная, чем в жилах Эхнатона, ведь его мать — дочь простого хранителя храмового скота! Что же ты медлишь, Джхутимес? Бери его!

Голова моя пылала, словно объятая венцом полуденной Сохмет, и кровь в жилах казалась расплавленным золотом, так обжигала она всё тело, так яростно стучала в виски. И я сжал её в своих объятиях, мою единственную, мою прекрасную возлюбленную, но не лёг с ней, а вынес её на руках из разукрашенного дворца и привёз в дом моего друга, Пареннефера, тоже подвергнутого гонениям, человека, когда-то близкого ко двору его величества, руководившего постройкой Дома Солнца в старой столице. Забытый всеми, к счастью, и своим бывшим покровителем, жил он уединённо на окраине Ахетатона, ибо жена его и дочь остались при дворе и он не хотел разлучиться с ними. Туда и привёз я мою возлюбленную госпожу и там пал жертвой огненной Сохмет, там стали мы подобны первоначальным Гебу и Нут, там приняла она мою любовь и моё семя, там обрёл царевич Джхутимес своё недостижимое счастье. Наутро я вернулся во дворец фараона и был удивлён тем, что никто не заметил моего отсутствия. Мне казалось, что рушится мир, но никто, кроме меня, не слышал грохота, никто не видел разверзшейся пропасти и благословенного Хапи, изливающего свои воды с неба. Тутанхатон встретил меня, но он был печален и молчалив. А я боялся разомкнуть уста, чтобы не выдать своей тайны, и тоже хранил молчание, прерывая его лишь изредка коротким приказанием. Так протекли часы обычных занятий, и мой ученик был сегодня рассеян и неловок. Когда же он выронил из рук боевую палку, я велел ему остановиться и строго спросил:

— Что с тобой случилось, почему руки твои сегодня подобны женским рукам?

Раньше нелегко было бы ему перенести такое оскорбление, но сегодня он только опустил глаза и ничего не ответил. Я подошёл, взял его за плечо — в глазах его были слёзы.

— Ты плачешь, Тутанхатон? Почему?

Мне странно было видеть его плачущим, более странно, чем царевича Нефр-нефру-атона. И он знал, что мне это странно, потому что тихо сказал:

— Ты хочешь знать всё, Джхутимес?

— То, что ты пожелаешь мне рассказать.

— Я хочу, чтобы никто не мог нас услышать...

— Тогда поговорим в лодке.

Он сидел напротив меня и казался совсем маленьким, совсем ребёнком. Обиженным ребёнком, огорчённым ребёнком. И я снова спросил его:

— Что с тобой случилось, Тутанхатон?

Тихо-тихо начал он свой рассказ, и порыв ветра заглушил его слова. Поэтому, взглянув на меня, он начал снова.

— Мы с Анхесенпаатон спустились к берегу Хапи по длинной лестнице, что ведёт из дворца. Мы сидели там, когда от другого берега отчалила тростниковая лодка, совсем небольшая. В ней был старик, странный старик. Не жрец и не земледелец, не воин и не флейтист, с глазами пустыми, как дно бронзовой чаши. Он долго смотрел на нас и ничего не говорил. Я встал, чтобы защитить Анхесенпаатон, потому что она боялась, и тогда он сказал: «Небосклон Вечности — одному. Другому — немота Великой пустыни на всю жизнь, до конца дней...» Анхесенпаатон испугали эти слова, и она заплакала...

— И тебя тоже испугали?

Он признался со вздохом:

— И меня.

Тревога закралась в моё сердце, и я долго искал слова утешения. Был ли этот старик бродячим заклинателем, безумцем или человеком, подосланным врагами фараона? Всем было опасно жить в царском дворце, всех могла настичь месть врагов фараона, и немало нашлось бы в Черной Земле рук, готовых вонзить кинжал в сердце ребёнка только потому, что в его жилах текла кровь, сходная с той, что мечтали бы увидеть разлитой по каменным плитам дворца ненавидящие Эхнатона.