Тун. Лето в розовом городе

Оставив женщин вдвоем, я решила устроить себе экскурсию по дому, которому повезло наблюдать, как росли главные мужчины моей жизни. Здесь не было модного ремонта, новой мебели и молодых обитателей. Время застыло в прошлом. На бесчисленных фотографиях было единственное лицо, которому окружающие являлись лишь фоном. Дом превратился в музей памяти Азата, и тот, кто выстроил этот мемориал, не смирился с утратой и по сей день.

Я медленно двигалась вдоль стены. Вот ему примерно десять и он победитель турнира по шахматам. А вот уже на выпускном – стоит в обнимку со смуглым парнем. Рассматривая их светящиеся от счастья лица, которое не смог приглушить даже черно-белый снимок, я вдруг с изумлением узнала в друге Азата… себя.

– Папа? – прошептала я.

Мои пальцы потянулись к его лицу и коснулись старой бумаги.

– Да, – раздался голос за спиной.

От неожиданности я прижала руки к груди, будто меня застали на месте преступления.

Как и на похоронах, мать Тиграна не отрывала от меня взгляда.

– Как он? Счастлив? – спросила она.

– Кто? Папа?

– Да.

– Я не знаю, мы… не общаемся.

– Ты скучаешь по нему?

Почему я должна отвечать правду?

– Нет.

Каринэ усмехнулась, горько скривив губы:

– Конечно, скучаешь. Но таков твой отец. Он делает больно всем, кого любит, а те все равно надеются и ждут.

– Вы ничего не знаете! – крикнула я и побежала на кухню.

Меня захлестнула ревность. Каринэ была права, а хорошо ориентироваться в лесу мог лишь тот, кто тоже бродил в нем.

– Что с тобой? – изменилась в лице бабушка.

– Все хорошо. Я просто… встретила Каринэ.

– А! Тебе повезло, она показывается далеко не всем.

Велико везение!

Я подошла к раковине: в воде мирно плавали перцы. Над краном висела местами проржавевшая жестяная кружка, вид которой вызывал единственное желание – тут же отправить ее на помойку. Но в этом доме и старая кружка могла иметь свою историю.

Я вздохнула и начала чистить перцы, чтобы потом по одному опускать их в кипящий маринад и держать, пока те не изменят цвет. Каждая перчинка, поддетая вилкой, напоминала мне о том объеме работы, который я взвалила на себя с одной лишь целью – не думать ни об отце, ни о Тигране.

Рузанна доверху заполнила первую банку. Между розоватыми слоями живописно мелькали петрушка и зубчики чеснока.

Грустная улыбка коснулась ее лица.

– Лучше всех их готовила Маник, она добавляла в банки капусту.

Бабушка кивнула:

– Она все делала лучше остальных.

Вот он – шанс узнать, кто же такая эта Маник.

– А что с ней случилось? Почему Седа вырезала ее из всех фотографий и сожгла на балконе?

– Бог наказал ее…

Бабушка говорила, а я представляла, как красавица Маник, вернувшись в Ереван, пленила своим заморским шармом мужчину, связанного узами брака с бездетной женой. Для своих греховных отношений она свила уютное гнездышко подальше от столицы и успешно хранила в тайне имя человека, от которого впоследствии родила ребенка.

Маник всегда считала себя особенной. Традиции ее народа казались ей смешными и глупыми. Она решила, что ее жизнь должна стать протестом против всего армянского. И все могло бы растянуться на долгие годы, но однажды, обычным зимним утром, мгновенные тридцать секунд все же примирили ее с родной землей: 7 декабря 1988 года она оказалась погребена под завалами Ленинакана[52]. Вместе с ней погиб и любовник.

В первые дни после того страшного землетрясения в город хлынул поток людей из соседних республик и даже стран. Одни помогали найти живых, другие хоронили бесчисленных мертвых. Кто-то лечил уцелевших, а кто-то обворовывал покойников. И все же главным богатством той трагедии была простая человеческая доброта и взаимовыручка.

Общая скорбь привела из Еревана и Ануш. Ничто не смогло бы сломить ее желание помочь. Ничто, кроме горькой правды: на третий день ее мужа нашли рядом с телом лучшей подруги. Несмотря на горе и обиду, грозившие лишить ее рассудка, она принялась искать девочку, дочку, которую родила Маник. Девочку, в которой Ануш не разглядела черты своего мужа.

Не чудо ли, что ребенку удалось самостоятельно выбраться из-под обломков детского сада? Не судьба ли, что какая-то женщина привела ее к Ануш, которая составляла списки выживших? Не странно ли, что о том страшном событии девочке напоминала лишь пара шрамов?

– А если бы Ануш не нашла Седу? – спросила я, смахнув слезы.

– После землетрясения не осталось ни одного брошенного ребенка. У Седы не было ни единого шанса стать сиротой.

И все же… Была бы наша семья такой, не будь в ней мудрой души Седы? Я представила другую женщину, родившую дяде Араму хороших, но других детей. Что, если бы она не ладила с бабушкой и не приняла бы меня? Удивительно, но спустя столько лет трагедия 1988 года коснулась и меня.

Много позже, когда с перцами было покончено, а мы с бабулей устало опустились на старый уютный диван в пустой гостиной, она вытащила из кармана фотографию: на меня смотрели уже не юные девы, но молодые женщины. Видимо, это было единственное фото, до которого не смогла добраться Седа.

– Ты скучаешь по ней?

– Уже нет. Раньше я тосковала по времени, когда все были живы и вместе, но и это прошло.