Степка кивнул и отвернулся, чтобы не видеть, как раскаленное железо будет мучить его кормильца, чтобы не чувствовать тошнотный запах горелой плоти.
Кровь зашипела. Тело генерала затряслось, выгнулось дугой, из горла вырвался сдавленный стон, и все закончилось. Силантий Матвеевич обмяк, точно душа покинула растерзанное тело. Степан встретился взглядом с монахом. Тот, помедлив, приложился ухом к груди раненого и кивнул, мол, отпускай. Парень разжал ручищи, поднялся и быстро вышел во двор.
Когда монах наказал ему накалить кочергу, он едва ума не лишился. Да разве можно так с человеком-то поступать? Неужели это и есть та самая наука со страшным названием «медицина»? Слово он услышал от заезжего эскулапа, который был в их краях по делу крайней важности – изучал у ребятишек вшей. Местные его на смех подняли, а тот знай свое гнет, мол, через букашек этих разные страшные болезни передаются. Чумой пугал и проказой. Штуку с собой странную приволок – «микранскоп» называется. Никакого прока, безделица.
Так тот заезжий эскулап ни разу не приказал всем волосья спалить, дабы вошей выгнать. Поливал чем-то и в баню велел ходить чаще. А монах – ишь, чего удумал, железом генерала прижигать. Не зря Степка в церкву не ходит: Бог, он ведь не там, а в сердце каждого. Помолиться можно и в конюшне.
Эх, пусть так, чего уж… Лишь бы помогло.
Матвеич…
Степка и сейчас от боли содрогнулся, как вспомнил. Эк, скрутило генерала, хоть и без памяти был. Какую же боль сердешному стерпеть пришлось! А монаху – что? Не сам же себя железом каленым приложил.
Да чего там… Матвеича он, как отца родного, любил, и всякая боль его Степану как острый нож. Точно тело у них одно на двоих. Не у каждой родни такая любовь бывает, а вот Степка за генерала жизнь отдаст, не задумываясь. Вот скажи сейчас монах, что оживет генерал, если Степку плетьми забить, – глазом не моргнет, пойдет на казнь.
– Степка! Где ты, оглоед?
Голос Феклы, взволнованный и радостный в то же время, звал его, а у Степана ноги, как корни, в землю вросли. И рад бы побежать на зов, да с места сойти не может.
– Где ты, говорю? Иди уже, господин в себя пришел. Бредит только.
Неведомая сила, удерживающая на месте, вдруг отпустила Степана, и он со всех ног помчался в дом.
Матвеич лежал на том же месте. Бледность с лица еще не сошла, но уже заполнялась розовыми пятнами. Степка не знал, хорошо это или нет, но радовался любому изменению. Розовеет – значит, оживает. Только мечется, как при лихорадке.