Цветы тьмы

– Не беспокойся, мы им не позволим, – сказала она и закрыла чулан.

Слова Виктории не успокоили его. Он лежал на своем тюфяке, будто парализованный. Все захватывающие видения, что совсем незадолго до того радовали его душу, исчезли. Мысль о том, что вот-вот солдаты ворвутся внутрь, арестуют его и отведут в полицию, пугала его до дрожи в коленках.

Этим вечером долгие сумерки просачивались сквозь щели чулана, темнело медленно. Шума слышно не было, и на миг ему показалось, что ночь пройдет без вторжений и все обойдется по-тихому, лишь шепотами и стонами. Но это оказалось иллюзией. Уже в начале ночи послышался стук молотков и скрип передвигаемой мебели. Суета продолжалась долго. И вдруг ни с того ни с сего, как бы вопреки всем ужасным предчувствиям, зазвучала мелодия на аккордеоне. Сразу же к нему присоединился саксофон. Хуго был поражен. Устрашающие внушения Виктории тут же показались ему ложной тревогой.

Долгое время он лежал и прислушивался. Веселая музыка становилась все громче, ноги топали, голоса повышались. Из взрывов хохота слышались голоса женщин, повизгивавших, как будто их щекотали. Это загадочное место, закрывавшее его со всех сторон, вдруг показалось ему похожим на банкетный зал господина Герцига, где отмечались свадьбы и торжества и где в свое время праздновал свою женитьбу дядя Зигмунд.

Не раз, подвыпив, дядя Зигмунд насмешничал над банкетным залом господина Герцига. Донельзя элегантный зал господина Герцига был дворцом еврейской мелкой буржуазии. В нем праздновали помолвки, женитьбы, обряды обрезания младенцев, бар-мицвы и, разумеется, серебряные и золотые свадьбы. Дядя Зигмунд терпеть не мог еврейскую мелкую буржуазию, окопавшуюся в просторных домах, громадных универсальных магазинах, шикарных ресторанах и роскошных банкетных залах. Когда он был пьян, то кричал: „Они пустые, они надутые, они истуканы, из которых удрали их души“.

Особенно изливалась его злость на дворец Герцига, где буржуи соревновались друг с другом, кто закатит банкет пошикарнее, у кого подадут тарелки пополнее. Его бывшая жена целиком олицетворяла их. Дядя Зигмунд без конца удивлялся, как это его угораздило попасться в эти сети. Он повторял: „На том свете, если есть такой, меня высекут за то, что был слепым и не увидел того, что видит каждый разумный человек. Поделом мне, поделом“.

Музыка и разгульный смех продолжались до глубокой ночи, пока внезапно не оборвались, как будто танцоры рухнули на пол.

Уже перед рассветом открылась дверь Марьяниной комнаты, а за ней дверь чулана. Вошла Виктория и тут же заявила ему:

– Ты счастливчик. Везде вокруг шли тщательные ночные обыски. Как видно, из-за нашей большой вечеринки к нам они не пришли, хотя кто его знает…

– Что я должен делать? – спросил Хуго дрожащим голосом.

– Молиться.

– Я не умею молиться.

– Родители не учили тебя молиться?

– Нет.

– Странно, разве вы не ходили в синагогу?

– Нет.

– Повторяй каждый час: „Милостивый Боже, спаси меня от смерти“.

– А крестик целовать? – спросил он почему-то.

– Желательно. Скоро принесу тебе кружку молока и бутербродов. Не жди меня сегодня. Солдаты ходят от дома к дому и ищут евреев, и не стоит тут крутиться. Понимаешь меня?

– Я понимаю. Спасибо.

– Не меня благодари, а Богу молись, – сказала она и закрыла дверь чулана.

23

Утром Виктория снова принесла кружку молока с запозданием и сразу сообщила, что в соседних домах идут обыски. В одном из домов нашли еврейскую семью с тремя детьми. Арестовали и их, и прятавших их хозяев дома и отвели всех в полицейский участок.

В этот раз в глазах Виктории застыла серьезность, и было очевидно, что у нее есть еще, что сообщить, но она держит это при себе.

– Что же делать?

– Я уже сказала тебе – молись.

– А если меня найдут?

– Поднимешься на ноги и скажешь, что ты Марьянин сын.

Бессознательно он протянул руку к своему рюкзаку и достал оттуда Библию. В середину книги был вложен конверт. Он быстро открыл его и прочел: