Цветочная душа

— Да слышу я! — Верка резко повернулась и, набрав воздуха в щёки, шумно выдохнула, будто решалась на что-то. — Ладно, скажу! Всё равно ты ничего уже не сделаешь, голову от подушки оторвать не можешь. А то ведь так и помрешь наивной овечкой.

Внутри Любы всё сжалось от нехорошего предчувствия.

Вера пристально смотрела на сестру. Чёрные глаза горели, губы дрожали, а полное лицо раскраснелось:

— А ведь сама виновата! Далась тебе эта дача! А жить мы где будем? В отцовской однушке? Детей трое, мы с мужем! Дача сама — развалюха. Да ты, непутёвая, хоть знаешь, сколько там земля стоит? Там вокруг дачи кругом одни коттеджи. Люди ждут, не дождутся, когда можно будет выкупить участок и снести твою хибару. А нам тех денег на трёшку хватит! Вот!

— Что? Вера!

— А что Вера? Вера тоже жить хочет нормально. Но отец всегда тебя больше любил. Люба учится, Любе — денег. Люба с родителями живёт. А Верка пусть работает! И с детьми как хочет, так и корячится на съёмной квартире!

— Так ты сама учиться не хотела, — попыталась возразить Люба. — Замуж вышла в девятнадцать лет.

— И вышла! И что? — Верка прислушалась к шагам в коридоре и перешла на громкий шепот. — И значит, мне помогать не надо? Я не дочь? Не дочь, да? Только ты всегда была ребёнком. А Вера сразу взрослая родилась. Вера сама может, Вере книжку не надо читать на ночь, укладывать не надо. Это Люба у нас маленькая, младшая. А я с тобой всё детство просидела нянькой. Ненавижу!

Она перевела дыхание и посмотрела на сестру:

— И отец всё тебе отписал! Всё — тебе! А мне ничего. Ничего! Я думала, ты от этой хибары откажешься. Всё равно даже вот не посмотрела, не поинтересовалась, сколько земля стоит! Привыкла на всём готовом. Но нет! Благородство взыграло. Квартирой она решила поделиться! Однушкой старой! Да там кухня девять квадратов. Стояки гнилые!

Люба смотрела на сестру и не могла поверить. Казалось, ей снова снится кошмар. Она ущипнула себя под одеялом. Больно!

Конечно, последние годы они едва общались. Верка всегда была грубовата. Но после смерти отца они сплотились. Сестра всё время заходила, узнавала как Любка. Неужели всё из-за наследства?

— Ну вот, помру, всё и заберёшь, — обиженно брякнула Люба.

— И заберу, — завелась сестра. — Заберу! Ты ещё на той неделе должна быть откинуться. А оно всё никак! Я вообще не думала, что получится. И тут наконец-то, дело пошло. Колькина ведьма сказала, эту ночь ты не переживешь!

— Кто? Какая ведьма? — растерянно спросила Люба.

— А вот такая! Самая настоящая ведьма! Не веришь? — Верка упёрла руки в бока. — А сны хорошие тебе снятся? Этой старой карге, Зеленской, кошмары снились. А теперь я — главбух! Схоронили мы её. Быстро ведьма управилась. А ты неделю держалась. Я уж думала, не берет тебя, блаженную. Ан нет! Пошло-таки! Наконец!

Люба смотрела на сестру. Никогда она не видела её такой: злая, лицом пошло красными пятнами, улыбка кривая. Будто другой человек. Как можно было не замечать всё это время? А как сейчас можно поверить в то, что она говорит? Это же Верка, которая вместо матери с ней возилась! Нос утирала. Кашей кормила. Последний оставшийся родной человек! И вдруг — такое.

— Ну и хорошо, заберёшь всё теперь. Теперь тебе хорошо?

— Да! Хорошо! — крикнула Верка и схватила со стула сумку. Избегая глядеть на сестру, она выскочила в дверь. Шаги трелью пронеслись в коридоре и затихли.

Люба лежала на кровати, а по щекам текли слёзы. Как же так? Признание Верки походило на бред. Ведьма, порча? По нервам резанула картинка-воспоминание: старуха у церкви. «Лихие люди со свету тебя сжить хотят! Порча на тебе», — так она сказала. И было что-то про помощь: дети тебе помогут. Зелёные.

Люба повернулась к горшку с сансевиерией.

— Только вы у меня остались, «растишки» мои. Отец умер, а сестра вон как… поверить не могу.

Превозмогая слабость, она поднялась чуть выше, подложила под спину подушку и полусидя дотянулась до горшка. Поставила его себе на живот, обняла покрепче руками.

— Детей я не могу иметь, значит, вы и есть мои детки, зелёные. Всё так.

Люба потрогала листья, гладкие, упругие. Стало хорошо и спокойно. Не хотелось думать ни о страшной болезни, которую предполагает врач, ни о сестре. Особенно о сестре. Закрыть глаза и ни о чём не думать. Хорошо…

— Господи, ужасть-то какая! — раздалось над ухом, и Люба разлепила веки.

Санитарка, пожилая женщина с круглым, почти детским лицом удивлённо смотрела на Любу. Вернее не совсем на неё, куда-то на живот. На горшок с растением.

— Это кто ж такое с бедным цветком сделал?

Люба окончательно проснулась и тоже опустила глаза вниз. Сансевиерия увяла: сморщившиеся листья поблекли, жизнерадостная жёлтая окраска на кончиках стала серой. Всего за час, два? Сколько же она спала?!

— Не знаю, — пролепетала Люба. — Только что всё нормально было. Я задремала ненадолго.