Цвет папоротника

— Есть науки академические, а есть и прикладные. Кому-то нужно лезть и на бесплодную гору, чтобы увидеть путь впереди. Ты бы всех, дай тебе только волю, выгнал на уборку территории, а то сидят, понимаешь, в этих институтах, штаны протирают.

Все это я сознавал, но никак не мог постичь, для чего, рискуя талантом, лезть на скалы, вместо того чтобы вплотную заниматься академической наукой, которая, кстати сказать, тоже далеко оторвалась от грешной земли. Неужели абстрактное мышление требует абстрактной разрядки, действия? Разреженной атмосферы?

На это мое воинствующее невежество Валентин не стал отвечать, а пригласил выпить кофе. В его холостяцкой квартирке был образцовый порядок, а на кухне — особенный. Все щеточки, ершики, дуршлаги висели как на диаграмме. Плита своей белизной смахивала на операционный стол. Валентин заварил кофе в огнеупорной колбе с делениями, точно смешивая все ингредиенты. Получилось как раз по чашечке. Странно, но кофе был совершенно без запаха, как бумажные цветы.

Почему-то я подумал, что если бы при зарождении жизни на земле, в гигантской кухне природы, все элементы и минералы были разложены вот так аккуратно по полочкам, у природы ничего бы не получилось.

В этой стерильной чистоте было что-то нездоровое. И, как белковое тело, я ощущал себя инородным, лишним в стройной системе вещей. Когда я осторожно сыронизировал над этим, Валентин помолчал, подумал, а затем вывернул грязную гущу из колбы на чистый стол прямо передо мной.

— Так, по-твоему, лучше?

И так было плохо. Кто-то из древних сказал: все есть яд, все есть лекарство — дело в пропорции. Так вот, из моих наблюдений следовало, что этой золотой середины в ученой жизни Валентина не било.

Как и в моей. У меня, например, на поддоне газовой плиты — будто вековой культурный пласт. Можно проводить раскопки и изучать, что и когда варила жена. Вот свекольное пятно — это выплеснулся позавчерашний борщ. Вот коричневое, с крупинками — это от плова. Желтые пенистые разводы — это без конца выкипает молоко. Вот так мы и живем — варимся. От аванса до получки, от радости к печали, от весны до осени. А на ушах — яичная лапша.

И что тут лучше — сказать трудно. Что касается меня, то, по-моему, в аду побывать интереснее, чем в образцово-показательном раю. Там не сядь, тут не ляг.

Конечно, нельзя сказать, что Валентин совершенный сухарь. Нет, когда выпьет, становится и вовсе сентиментальным. Долгое время у него даже жила ворона с перебитым крылом, всюду, где только можно, гадила, случалось, на «Панасоник» и бесценные рукописи. Но Валентин стоически проявлял любовь к животным, ходил за птицей следом и подтирал тряпкой помет. Вообще, как мне казалось, все присущие человеку чувства у него были, только маршировали по его команде, как солдаты на плацу. Налево — есть налево. Стой, раз-два — и стоят, едят глазами начальство.

Бывали у него и девушки. Как правило — на выходной. Вечером он угощал их самодельными коктейлями и музыкой, а утром устраивал экзамен хозяйским способностям. В его ванной от крана тянулась полоса ржавчины, которая постоянно раздражала Валентина и которую не брала даже дьявольская «царская водка». Нервная, с болезненным слухом соседка жаловалась мне потом, что в ванной у Валентина опять кто-то рыдал.

Итак, Валентин взял рюкзак и поехал закалять свое мужество, а я остался вынимать его почту и гонять назойливого Жучка.

Собирались над городом в стаи осенние облачные дни и отлетали прочь, я регулярно вынимал из ящика «Химию и жизнь» и другую прессу, водил своих детишек в детский садик, таскал с базара авоськи с картошкой, изредка вырывался на футбол.

Через три недели я достал вместе с газетами письмо, к удивлению адресованное лично мне. Я узнал руку Валентина, его твердые, словно против ветра идущие буквы, однако штемпель был почему-то московский. Валентин сообщал, что сломал ногу и сейчас проходит курс лечения в ортопедическом научном центре, куда его устроила новая знакомая. Он давал понять, что подобную женщину встретил впервые в жизни. Она ничего не требует, ни на что не претендует и делает для него все. У нее умный не по годам мальчик, ходит в первый класс. Из множества недомолвок было ясно, что Валентин словно бы на что-то решается, на какой-то важный шаг в своей жизни. В конце письма он просил — как только раньше не догадался — спрятать коврик у нас, подальше от греха.

Мы с женой широко улыбнулись.

Еще через три недели прискакал на костыле и сам Валентин, закованный в гипс, как в свое время его ворона, однако совсем непохожий на себя. Какой-то просветленный, помолодевший, подобревший. Он даже по отношению к Жучку сменил гнев на милость. От него я услышал, что встречаются женщины, которые умеют быть тенью своего мужа, способствовать его титаническому подвижничеству, беря на себя все мелочи жизни. Что такие экземпляры встречаются одна на тысячу, но они, безусловно, есть. Есть! Есть! Теперь по утрам он вместо штудирования вестников слушал музыку, завтракал на пару с женским портретом, которого никому не показывал, и спускался вынимать почту сам.