Цукерман освобожденный

И лексика, и смех, все. Неоригинально. Неубедительно. Низкопробное искусство.

— Ха-ха-ха. Быть может, Цук. Ха-ха-ха. И жизнь как она есть. Мы свяжемся с тобой через час.

На этот раз трубку повесил не писатель.

3. Освальд, Руби и др

Из окон новой квартиры Цукерману видна была улица до самого угла, до похоронного бюро Фрэнка Э. Кемпбелла на Мэдисон-авеню, где подготавливали к ликвидации самых богатых, ярких и знаменитых усопших Нью-Йорка. Наутро после Алвина Пеплера и звонков с угрозами в часовне было выставлено тело преступного авторитета Ника Принца Серателли, умершего сутками ранее от кровоизлияния в мозг — а не от града пуль — в итальянском ресторане в центре города. К девяти утра у дверей заведения Кемпбелла уже собралось несколько зевак — поглазеть на представителей шоу-бизнеса, спортсменов, политиков и преступников, собиравшихся последний раз взглянуть на Принца. Через щели в ставнях Цукерман наблюдал за двумя конными полицейскими, беседовавшими с тремя вооруженными пешими патрульными, охранявшими черный ход похоронного бюро, выходивший на его Восемьдесят первую. У главного входа на Мэдисон их наверняка больше, и наверняка еще с десяток людей в штатском якобы прогуливаются в окрестностях. Именно о такой полицейской защите для своей матери он думал всю ночь.

Это были всего третьи или четвертые парадные похороны у Кемпбелла с тех пор, как Цукерман перебрался на Манхэттене посевернее. Впрочем, обычные, непримечательные похороны проходили каждый день, так что он теперь почти научился, выходя утром из дома, не обращать внимания на группы скорбящих и катафалк у черного хода. Хотя это было непросто, особенно в те утра, когда солнце, заливающее Ист-Сайд, светило им прямо в лицо — как светит счастливым отпускникам на круизном корабле по Карибам; непросто было и в те утра, когда дождь барабанил по их зонтикам, пока они ждали начала похоронной процессии, да и в серые неприметные дни, когда ни дождя, ни солнца, тоже было непросто. Ни при какой погоде он пока что не научился легко выкидывать из головы встречу с кем-то упакованным в ящик.

Гробы привозили в течение дня, разгружали автопогрузчиком, затем на лифте опускали в подвал, в покойницкую. Вниз, а потом еще ниже, пробное испытание. Цветы, упавшие с венков отправлявшихся на кладбище, подметал чернокожий швейцар в форме — когда удалялся кортеж с телом. Засохшие лепестки, которые швейцар упускал, подбирала муниципальная уборочная машина вместе с остальным мусором на обочине — в следующий вторник или четверг. Что же касается тел, то они поступали на носилках, в черных мешках, обычно когда уже загорались фонари. Карета скорой помощи, а иногда фургон заезжал на парковку при похоронном бюро Кемпбелла, и мешок быстро затаскивали через черный ход. Дело нескольких секунд, но в первые месяцы жизни в этом районе Цукерману казалось, что он всегда проходит там именно в это время. Свет на верхних этажах похоронного бюро горел постоянно. Как бы поздно он ни заходил в гостиную выключить свою лампу, их лампы всегда горели. И не потому, что кто-то читал или не мог заснуть. Этот свет никому не мешал спать, разве что Цукерману — лежа в кровати, он все вспоминал о нем.

Порой кто-то из траурной толпы, ожидающей выноса гроба, пялился на проходившего мимо Цукермана. Потому что он Цукерман или потому, что он пялился на них? Непонятно, но поскольку он предпочитал в такие моменты никого не отвлекать ни собой, ни своей книгой, всего за несколько недель он свыкся с тем, что каждый день, выйдя из дома, первым делом наталкивался на подобное сборище, и, словно смерть оставляла его равнодушным, спешил по своим делам — за утренней газетой или луковой булочкой.