Цицерон

Цель была достигнута. Среди присяжных прошел неясный слух о взятке. Одни возмущались и пылали гневом против обвиняемого, несколько же приятелей Лука и Соуса испытывали ко всему этому некий нездоровый интерес.

Между тем время идет. Близок уже день суда, а о деньгах ни слуху ни духу. Наконец Лук не выдержал. Он «с ласковой улыбкой обращается к Стайену, стараясь придать своему голосу как можно больше мягкости:

— Скажи-ка, друг Пет (так теперь звали Стайена. — Т. Б.), как же насчет того дела, о котором мы недавно говорили?

…Тогда наш бессовестный проходимец насупил брови — вы помните его физиономию, его напускную важность?» — и стал громко сетовать, что дал себя провести коварному Оппианику, человеку, сотканному из лжи и обмана, и словом, никаких денег не будет. Можно себе представить бешенство Лука и Соуса! Они готовы были разорвать на куски Оппианика!

Итак, начался суд. Слухи о взятке давно ходили, и все с интересом ждали, что будет. Оппианика спрашивают: как он хочет — чтобы голосование было тайное или явное? Он говорит, что предпочитает открытое — ему нужно же было знать, кому он чем обязан. «А тут, как нарочно, жребий определяет подавать голоса в числе первых Луку, Стайену и Соусу. Все с крайнем напряжением ждут, за кого выскажутся эти бесчестные, продажные судьи, — а они все, без малейшего колебания, объявляют, — да, виновен». Оппианик был осужден подавляющим большинством голосов.

Можно себе представить ярость Оппианика, когда он увидел предательство Стайена! Он требует у него личного свидания. В конце концов Стайену пришлось с ним встретиться ночью в одном частном доме. Оппианик гневно упрекал, Стайен юлил и обещал вернуть потом деньги… И тут произошло неожиданное. Оказалось, что за Стайеном наблюдали. В этот момент несколько весьма уважаемых граждан появились перед растерявшимися мошенниками.

Оппианику уже ничего не грозило. Зато Стайен был привлечен к суду. Факт получения денег от подсудимого Оппианика он не мог отрицать. Прижатый к стене, он заявил, что взял деньги, но вовсе не затем, чтобы раздать присяжным. Оппианик подарил ему эту сумму, чтобы он помирил их с Клуэнцием. Как бы то ни было, деньги у него были отняты, а сам он изгнан. Вскоре за ним последовали Лук и Соус, уличенные в мошенничестве. Таков был конец этого доблестного трио (67–78).

Итак, говорит Цицерон, никто не может отрицать, что обвиняемый Оппианик тайно перед судом дал деньги присяжному судье. По закону, это преступление. Далее. Стайен говорил, что взял деньги, чтобы примирить Оппианика с Клуэнцием. Какая нелепость! О каком примирении могла идти речь, когда день суда был уже назначен, когда оба сообщника Оппианика были изгнаны? Если в этих условиях Клуэнций взял бы назад свое обвинение, он сам бы подлежал суду как клеветник, ибо признавал бы ложью все свои показания на суде. Значит, единственное, что мог сделать Клуэнций, это стать преварикатором, то есть, обвиняя для виду, завалить обвинения в угоду подсудимому. Но этот случай подпадает под иск о подкупе суда.

Далее. Если бы уж Оппианик решил примириться с Клуэнцием, зачем бы ему понадобился Стайен? Он обратился бы к какому-нибудь их общему другу или родственнику, человеку, уважаемому обоими, чтобы он был в их деле посредником, — разумеется, делать это надо было много раньше, а не перед самым судом. А тут вдруг Стайен, с которым Клуэнций толком и знаком-то не был.

И, наконец, последний разительный и остроумный довод. Почему предложена была такая странная сумма — 640 тысяч? Почему не 600 тысяч? Почему, на худой конец, не 650 тысяч? А дело очень просто. Судили Оппианика 32 человека. Значит, для его оправдания достаточно было голосов 16 судей — иными словами, каждый должен был получить по 40 тысяч[56]. «И Архимед не мог бы сосчитать лучше», — замечает Цицерон (87).

Но дело на этом не кончилось. Защищал Оппианика, как помнит читатель, некий пылкий демократ Квинктий. Это был человек нестерпимо важный, надутый, а главное, полный оскорбленного самолюбия. Когда он проиграл процесс Оппианика, он немедленно приписал это проискам врагов демократии. Прямо из суда Квинктий вылетел на Форум. Он рвал и метал, кричал об интригах аристократии, о подкупе и в конце концов совершенно взбаламутил толпу. Вся история приобрела политический характер. Тот, кто сомневался в словах Квинктия, казался врагом свободы. По словам Цицерона, взбудораженный народ даже не слушал доводов противной стороны. Людям попросту не давали оправдаться (80). Судьи были опозорены. Оппианик объявлен невинной жертвой, Клуэнций — гнусным интриганом. Так возникла молва о печально знаменитом Юниевом суде.