Цицерон

Тогда Клуэнций привлекает к суду его патрона. В этом месте шекспировская трагедия сменилась шекспировской комедией. Защитником Фабриция был некто Цезасий, человек бойкий на язык и развязный, но не более. Когда он стал говорить, все слушали со вниманием, дивясь, однако, вовсе не его красноречию, как думал оратор, а замечательной наглости, с которой он защищал уличенного преступника. Внимание судей ободрило Цезасия. Исчерпав все доводы, он, как водится, решил разжалобить присяжных.

— Взгляните, судьи, — начал он, — вот она жизнь человека! Взгляните: вот она, изменчивая и прихотливая игра счастья! Взгляните на старика Фабриция!

Так говорил он довольно долго, и вдруг ему вздумалось взглянуть самому на своего клиента. Каково же было его изумление, когда он увидел, что скамья пуста! «Гай Фабриций, махнув рукой, уже встал со скамьи подсудимых и ушел домой», признав тем самым себя виновным. Защитник оцепенел от изумления. «Тут судьи стали хохотать; защитник разгорячился, негодуя, что ему испортили всю его защиту, не дав досказать до конца его фразу «взгляните, судьи!». Казалось, он готов был пуститься вдогонку за подсудимым и, схватив его за горло, привести обратно к скамье, чтобы затем произнести заключение своей речи» (57–58).

Итак, оба сообщника Оппианика были осуждены. Главный из них, Фабриций, сам признал себя виновным. Имя Оппианика склонялось на обоих судах. Его называли открыто главным преступником. И Клуэнций теперь возбуждает дело против него! Это именно и есть тот самый знаменитый процесс, известный как Юниев суд.

Что же произошло на этом суде? Общественное мнение Рима, возбужденное пламенным демократом Квинктием, говорило — суд был подкуплен Клуэнцием Габитом! Теперь, наконец, мы добрались до первого обвинения против Клуэнция — он дал деньги присяжным и добился гибели невинного человека. Но так ли это? В самом деле, спрашивает Цицерон, зачем Клуэнцию было подкупать суд? Разве могли бы судьи в сложившихся обстоятельствах оправдать Оппианика?

— В самом деле, что могли бы ответить эти судьи, если бы кто обратился к ним с такого рода вопросом: «Вы осудили Скамандра, за какое преступление?» Они ответили бы, конечно: «За то, что он пытался отравить Габита через раба его врача». — «Что выигрывал Скамандр от смерти Габита?» — «Ничего, но он был орудием Оппианика». — «Точно так же вы осудили Гая Фабриция; за что?» — «За то, что при его тесных сношениях с Оппиаником, злодеяние, в котором был уличен его отпущенник, указывало на его сообщество». Представьте себе, что они оправдали бы самого Оппианика, того самого, которого они дважды своими собственными приговорами признали виновным!..

А если вы признаете справедливость вывода, несомненно вытекающего из этой части моей речи — что Оппианик не мог избежать осуждения… то вы должны согласиться с тем, что обвинитель не имел никакого повода подкупать судей. В самом деле, Тит Аггий[53], ответь мне, — оставляя в стороне все прочие доказательства, — на один только вопрос: полагаешь ли ты, что и Фабриций был осужден безвинно? Что и в тех судах, в которых один подсудимый был оправдан одним только Стайеном[54], а другой сам себя осудил, судьи были подкуплены? Если же подсудимые были виновны, то скажи, в каком преступлении? Была ли речь в их процессах о чем-либо ином, кроме этого покушения Оппианика на жизнь Габита, посредником которого был Фабриций? Нет, судьи, ничего другого не найдете вы… протоколы сохранились; уличи меня, Тит Аттий, если я говорю неправду, прочти показания свидетелей; докажи, что в тех процессах подсудимым вменяли в вину — хотя бы даже в форме не обвинения, а упрека — что-либо иное, кроме этого Оппианикова яда! (61–62).

Итак, подкупа суда в деле Оппианика не было? Это всего только пустая молва, глупый слух, нелепая ошибка? «Нет, — говорит Цицерон, — подкуп был». В этом месте нетерпение слушателей достигло предела. Да, продолжает Цицерон. Суд был подкуплен. Но не Клуэнцием Габитом, а… Оппиаником.

Но как же так? Ведь Оппианик был осужден этим судом? Из-за этого-то поднял шум его защитник Квинктий! Как могло это случиться? Это же явная нелепость!