Это была небольшая комната, окна выходили на улицу. Когда мы вошли, было мертвенно тихо, поэтому я не сразу заметил, что комната набита людьми — как я вспомнил потом, их было человек двадцать, может, даже две дюжины; они сидели на стульях, расставленных в форме подковы, полукругом, все лицом к большой черной керосиновой печке, в которой танцевал — вверх, вниз — голубой огонь. Было что-то очень странное в этих людях, потому что они были официально и прилично, с чрезмерной тщательностью одеты; и потому, что некоторые повесили свои пальто или шарфы на спинки стульев. Все были разного возраста: в основном, женщины. У камина сидела довольно пожилая дама с надменным лицом и красными, опухшими глазами, будто во время стирки надышалась едким паром от порошка или ей пришлось резать лук с чесноком. Слева от нее сидела другая дама, и меня вдруг будто ударило током: мне показалось, она была точной копией той дамы с вокзала, у которой мы спрашивали дорогу. У нее была точно такая же прическа и волосы того же нереального белого цвета, и, казалось, что вокруг макушки можно различить следы того прозрачного чехла, похожего на шляпу, который я, конечно, не мог разглядеть ни у нее на голове, ни поблизости.
Комнату наполнял слишком сильный запах чересчур дорогого и крепкого кофе, который бесконечно заваривают и наливают, щедрой рукой добавляя нежирные сливки. На нескольких переносных столиках стояли блюдечки с круглым песочным печеньем; у некоторых из присутствующих печенье на блюдечке было надкусанным, но у большинства — нетронутым.
Мы с Юргеном стояли примерно между «подковой» и дверью, которую молодой ворон только что закрыл за нами. Он прошел мимо нас и остановился у печки. Комната была хорошо меблирована, все еще не старое, но, скорее, устаревшего стиля: начиная с кремовых обоев и коричневого, прибитого к полу гвоздями, кокосового коврика, заканчивая плетеными креслами, круглыми переносными столиками с плетеными ножками и столешницами из гофрированного стекла и парой плетеных подставок под цветочные горшки с японскими фатсиями или другими вьющимися или ползучими растениями; сюда не очень вписывался тяжелый буфет с витражами и вечная шестирукая деревянная люстра, увенчанная шестью пергаментными абажурчиками над электрическими свечками из папье-маше, но неизвестно, стоило ли беспокоиться из-за этого контраста: за все, несомненно, была уплачена куча денег, но на аукционе за этот хлам дали бы не больше двухсот гульденов. Очень приличные люди, прикинул я, предельно честные, искренни в своем убеждении, что именно благодаря тяжелому труду и порядочности они добились этого неоспоримого достатка.
— Для кого заказ? — спросил ворон.
— Нет, э-э… Для меня, — без обиняков признался я.
Было такое впечатление, что на пол шмякнулся огромный, лишь слегка пропеченный блин. Женщина с опухшими глазами издала громкий, чавкающий, влажный звук.
— Дело в том, — произнес молодой ворон своим восхитительно неторопливым тоном, — что мой тесть Зварт умер, и мастерская закрывается. Похороны сегодня. Мы ждем процессию, которая прибудет с минуты на минуту.
Шакал проснулся. В угловой комнате башни замка было еще не совсем темно, я увидел слабое мерцание и понял, что он открыл глаза. Рассказать ему все, о чем я думал?
Я вспомнил, как, стоя в гостиной аккуратного маленького буржуазного дома номер 8 на Ривьирстраат в городе X., смог неожиданно собраться с духом, чтобы ответить на фразу молодого красивого сексуального ворона смерти:
— Это просто кошмар, что я заявился к вам при таких обстоятельствах.
— Но вы ведь не знали, — извинил меня своим ответом ворон, дружелюбно пожимая плечами и почти улыбаясь.
— Ничего не остается, как уйти, — пропел я с решимостью, удивившей меня самого, и добавил: — И пожелать вам сил и мужества, чтобы пережить все это.
Действительно, трудно поверить, что я без всякой подготовки смог выдать столь прекрасную фразу. Я сразу почувствовал, что в комнате стало необыкновенно тепло, а пока мы шли обратно к машине, погода показалась мне почти весенней.
— Слушай, Герард…
— Да, Шакал?
— Та статуэтка…
— Статуэтка?..
— Ну, в летнем лагере, в бараке, когда ты заставил мальчика нагнуться, чтобы тот вожатый выпорол его прутом…
— Да?
— Та статуэтка, которую ты сначала разбил, потому что хлестал по столу… И за которую наказали мальчика…
— Ах, да. И что с ней?
— Что… что это была за статуэтка? Как она выглядела?
— Я уже не помню. Да, странно, но я не помню точно.
Кажется… да, кажется, это была женщина… Резкие, яркие цвета. Может, крестьянка, а может и пастушка… Что-то вроде этого. Она что-то держала в руке или в обеих руках… Может, вязанье на спицах… Или корзину, может быть, на одном из запястий у нее висела корзина… Нет… Может быть и… Кажется… Кажется, она… — но тут я замолчал.
Внезапно я с точностью вспомнил, что именно было в руках у статуэтки, но я также знал, что по неким причинам никому об этом не скажу.
— Нет… — продолжил я безразличным тоном, — крестьянка в каком-нибудь народном костюме, вот и все. Ничего особенного, мне кажется.
Шакал молчал.