Циркач

До этого я прикасался к его телу только пахом: руками я крепко держался за край столешницы, а мои почти полностью сжатые бедра не касались его слегка разведенных ног. Мне хотелось стиснуть его так, чтобы он не сумел вырваться, но я не мог заставить себя обхватить его за талию или плечи, ведь тогда я должен буду прикоснуться к его пятнистой, сальной и потливой коже. Вместо этого я одним резким движением ухватил его за рыжеватые, жесткие, как проволока, волосы и, зажав пряди в обеих руках и потянув, обрушился на него со всей силой. Стол громко стукнул о стену. Я уперся ступнями в ножки стола, но тот продолжал сражаться со стеной. На несколько мгновений я перехватил волосы «Харри» в одну руку, а другой передвинул стол назад, но это помогло ненадолго: с каждым движением ветхие ножки стола, скрипя, съезжали вперед по отшлифованному временем деревянному полу.

Вдруг я остановился, потому что где-то в кухне послышались звуки. В дверном проеме комнаты появился Вими, в одних трусах, военных, цвета хаки. Он остановился на пороге. Несколько мгновений было тихо. Волна страха накрыла меня: вдруг он что-то скажет, но он молчал. И хотя у него было каменное, перекошенное лицо, нельзя было точно угадать, что он чувствует. В тишине я отчетливо слышал его дыхание. В меня вселилось нечто, чего я никогда не чувствовал к нему раньше — нет, не стыд, скорее, смутная ненависть: было невыносимо, что он видит мое унижение. И вдруг мне в голову пришла одна неизбежная мысль, которую я раньше не осмеливался даже допустить: что я на самом деле больше не люблю его. Я понял, что остался один в этой комнате, в этом доме, в этом городе, да что там! — на всей земле — один под засасывающим и манящим бездонным сводом.

Вими что-то неразборчиво пробормотал, повернулся и ушел.

— Твоему другу это не нравится? — спросил Харри. — А я подумал, что все в порядке. Я так и подумал, честное слово.

Мой тайный уд быстро терял в размерах.

— Слушай, — болтал Харри дальше скрипучим, хриплым голосом. — Если твоему другу тоже захочется меня поебать, мне-то все равно. Честное слово.

— А ты вроде шлюшка, да? — пробормотал я. — А ну рассказывай быстро, под кого ты уже ложился. За деньги, да?

Мой уд снова поднялся, и я вернулся к делу. Я наклонился, ухватил стол и повернул его на 180 градусов, так, чтобы мы стояли спиной к стене. Мы теперь находились напротив самого дальнего от кухни угла комнаты, где — на комоде треугольной формы, подделке под старину — стояли часы под стеклянным колпаком, которые шли четыреста дней подряд и — судя по инструкции на немецком — если отец семейства будет заводить их раз в год, в ночь перед Новым Годом, это может стать «ежегодной семейной традицией».

— Шлюха, — пробормотал я. — За пару монет ты подставляешь задницу старым мужикам, а, грязный пидор собачий? В порту развлекаешься, а? И за копейки разрешаешь себя пощупать где-нибудь в сортире, скажешь, нет?

Я старался двигаться резко, чтобы сохранить слабую эрекцию; как ни странно, мои собственные слова меня не возбуждали — может, из-за их неправдоподобности. Стол теперь уже ни обо что не ударял, но при каждом рывке передвигался вперед по комнате.

— Восемь мальчиков в палатке. Они лежат связанные, — прошептал я.

Я еще раз закрыл глаза и попытался вызвать образ, способный распалить слепую страсть, но тот не появлялся. Вместо него возникла совсем другая картинка, которую я точно не призывал и не желал: я увидел отца, с красным от напряжения лицом, рядом с поставленным на попа велосипедом, во время очередной смехотворной попытки снять проколотую шину с колеса или поставить ее обратно; во всяком случае, камеру он протыкал, поскольку не умел пользоваться шинными лопатками: он вставлял их не две или три, а штук семь, да еще и три старые кухонные вилки: согнутые и засунутые зубцами в спицы колеса, они в любой момент могли выпрыгнуть, превратившись в опасных для жизни железных насекомых, жужжащих в воздухе.

Двигаясь вместе со столом, мы пересекли середину комнаты и приближались к углу, где под часами, поблескивая в слабом свете, маленький маятник из трех медных шариков слегка подрагивал и каждый раз издавал щелчок перед тем, как остановиться и качнуться в обратную сторону. Я уже не верил, что смогу вызвать желанный образ прежде, чем мы доберемся до часов, но все же попытался — последним невероятным усилием воли. Велосипед и темная фигура моего отца померкли, и сквозь них появился смутный образ внутреннего помещения палатки. Миг спустя я смог разглядеть парусиновую ткань, ее изменчивый, прозрачный цвет. «Они лежат связанные веревками, — проговорил я про себя, — пол в палатке травяной».