Цирк приехал!

На одном конце конюшни находились хищные звери, на другом — лошади. У клеток резко пахло аммиаком и сырым мясом, у стойл — теплым хлебом, навозом и свежим сеном. Чтобы заглушить эти запахи, пол конюшни, выскобленный до блеска ножами, был обрызган хвойной водой, но аромат хвои не перебивал запахов конюшни, а лишьсмешивался с ним. Горячий воздух казался густым и не двигался.

Львы, тигры и пантеры, не обращая внимания на гомонящих посетителей, сновали за толстыми решетками своихтесных клеток или храпели, уткнувшись мордами в лапы, свесив до пола концы толстых хвостов.

Больше всего зрителей столпилось перед небольшой сетчатой клеткой. На полу её лежали рядышком две двухмесячные пантеры, возле которых на оловянной тарелке был накрошен сырой мясной фарш. Но злые малыши даже не смотрели на него. Похожие на вылизанных черных кошек, они забились в угол клетки и скалили розовые пасти, обнажая ещё маленькие, но острые, как иглы, белоснежные клыки, с ненавистью глядя на опротивевших людей горящими зелеными глазами.

«Ф-р-р-р! Ф-р-р-р!» — безостановочно шипели пантеры, ударяя по полу прямыми, как палки, хвостами и расправляя когти.

— Ну и злюки, — сказал Борька.

Лошади стояли по обеим сторонам неширокого прохода головой друг к другу. Налево — белые, направо — вороные, казавшиеся при мерцающем свете ламп темно-синими. Каждое стойло украшала яркая дощечка с кличкой лошади.

— Алмаз, Аметист, Бриллиант, Гранат, Янтарь, — читал Борька, проходя мимо деревянных, неструганых стойл.

Возле лошадей нарядные, торжественные униформисты в белых перчатках держали в руках блестящие подносы с морковью, нарезанной тонкими, продолговатыми дольками.

Борька сразу узнал длинногривую белую лошадь. Это она особенно красиво танцевала вальс, лучше всех вставала на дыбы и последней ушла с манежа на задних ногах. Звали её Малахит.

О поднос звякнул пятачок, брошенный отцом. Борька крепко зажал в ладони морковные дольки и, поднятый сильными отцовскими руками, очутился перед самой мордой лошади. Он почувствовал её теплое дыхание.

Увидев морковь, лошадь фыркнула.

— Спокойно, Малахит! — сказал униформист. Борька улыбнулся лошади и протянул ей морковь.

Малахит покосился на мальчика огромным влажным коричневым глазом и осторожно захватил морковные дольки с Борькиной ладони сухими теплыми губами. Мальчик почувствовал себя самым счастливым человеком на земле.

Лошадь громко захрустела морковью. Борька внимательно следил, как двигались желваки под атласной шерстью Малахита.

Съев морковь, лошадь застучала передним копытом по полу и… высунула язык.

— Ай, молодец! Ай, бравушки! — похвалил Малахита униформист.

Борька с отцом удивленно переглянулись.

— Ещё требует, попрошайка! — рассмеялся униформист.

— Кто же её научил?

— Сама. Один раз случайно язык высунула, а как поняла, что людям это нравится, все время так дразниться стала.

— И все лошади у вас умеют язык показывать?

— Нет. Один Малахит такой…

— А что он больше всего любит? Морковь? Хлеб?

— Сахар любит. Соль. Мел. Мы соль с мелом крошим и добавляем в овес. А иногда просто куски соли кладем в кормушку. Лошади лижут их.

— Ещё… Давай ещё покормим… — умоляюще попросил Борька отца.

И Малахит снова хрустел морковными дольками, бил по полу копытом и высовывал язык.

Борька неотрывно глядел на лошадь влюбленными глазами. Ему захотелось обнять эту умную ученую лошадь за морду, поцеловать её, прикоснуться к гибкой, нежной шее…

Униформист, словно угадав Борькины мысли, сказал:

— Погладь её, мальчик, не бойся!

— Я и не боюсь! Я ни капельки не боюсь! — радостно воскликнул Борька, потянулся вперед, прильнул щекой к горячей, слегка влажной гладкой шерсти и закрыл глаза.

Не переставая поглаживать и нежно похлопывать чуть вздрагивающую, так вкусно пахнущую шею, Борька тихо шептал:

— Умная лошадка… добрая лошадка… хорошая лошадка…

— Попочка чаю хочет! — вдруг требовательно, на всю конюшню завопил кто-то неприятным металлическим голосом.

Лошадь вздрогнула и дернулась, задев Борькину руку жесткой гривой.

Борька обернулся. В углу конюшни, над последним стойлом, сидел привязанный цепочкой к тонкой жерди огромный старый попугай с длинным хвостом, пестрый, как радуга. Он сидел не шелохнувшись, как каменный, и равнодушно моргал желтыми веками.

— Попочка кушать хочет! — снова неожиданно заорал он, перевернулся на жерди вниз головой, замер, пронзительно свистнул, снова перевернулся и, чем-то недовольный, сердито нахохлился.

Зрители побежали к попугаю. Отец опустил Борьку на пол.

— Малахит! Малахит! — позвал Борька.

Лошадь глянула на него, заржала и замотала головой так энергично, что грива рассыпалась в разные стороны.

— До свиданья, Малахит! До свиданья! — крикнул Борька и помахал лошади рукой.

Малахит весело закивал, высунул язык и напоследок особенно громко стукнул по полу копытом.

— Пор-р-ра завтр-р-ракать! — снова истошно завопил попугай. — Кому сказано!

Все рассмеялись. Борька подбежал к попугаю, который, гремя цепочкой, засеменил по жердочке влево, добрался до самого края, снова свистнул и сунул голову под крыло.