Цимес

Нет-нет, все было, как всегда. Он не выглядел ни расстроенным, ни подавленным. Даже сказал, что в следующий раз приедет, как обычно, просил не сдавать квартиру на это время. Ну разумеется, у нее нет ни малейшего понятия. Она не лезет в чужие дела. По-видимому, он был достаточно состоятелен. Ну хотя бы судя по его вещам, одежде… Нет, он никогда не говорил про жену, про то, что женат, вообще. Сама она, конечно, не спрашивала, зачем? Эта его… подруга не походила на жену, нет. На любовницу? Пожалуй, тоже… Четыре года — это долго. И потом, они не выглядели, как любовники. Конечно, уверена — в ее-то годы… Скорее, как две половины целого — вот. Не страсть — любовь? Может быть… Впрочем, какая разница? Все когда-нибудь кончается, вот и у них тоже. Жизнь — это не детектив, чаще всего совсем наоборот, и гораздо проще и больнее. Но в конце концов ко всему привыкаешь, да-да, и к боли тоже. Его ведь убили, да? Ну почему? Если бы он умер естественным образом, сам, комиссар не задавал бы ей все эти вопросы. А раз задает, значит… Спасибо, мне на самом деле приятно, несмотря ни на что. Я хочу сказать… Конечно, может быть деньги, бизнес, про это я ничего не знаю. Но если женщина — одна из них? Жена, конечно, наследница, у нее все права, но это было бы слишком просто, именно поэтому. А вот эта его девочка с зелеными глазами — целых четыре года… Приглядитесь к ней, комиссар. Знаете, каково ей было каждый раз отпускать его? К другой. Иногда легче убить. И я бы не удивилась…

— Вы весьма убедительны, синьора, весьма. Не могу не отдать должное и вашему чутью, и вашему… опыту, — комиссар помолчал секунду. — Скажите, вам его жаль?

Бывает, он задает неожиданные вопросы — даже для самого себя. Почему?

Мари-Флоранс кажется удивленной и даже несколько растерянной. Жаль? Не станет же она объяснять абсолютную бессмысленность, более того, наивность этого вопроса. Жизнь слишком беспощадна, а мир слишком несправедлив — она убедилась в этом уже так давно. Ее собственная жизнь прямое тому доказательство. Она не испытывает жалости даже к себе, даже к Джакомо, — пожалуй, только к своим розам, когда видит, как они увядают. Увядание, вот что достойно жалости. А смерть… Всего лишь еще одна нелепая и никому не интересная жизнь и такая же нелепая смерть одного маленького человека. Умирает все, даже счастье, которого так чудовищно мало, что и в самую малую толику невозможно поверить. А уж у этих двоих оно было, что и говорить. Было… Вот и хватит — счастливые не должны жить долго. Нельзя, чтобы одним все, а другим… И она пожимает плечами и отвечает так, как думает на самом деле, — правду. Она уже очень давно предпочитает правду — с тех самых пор.

— Нет, комиссар. Не думаю, что он достоин жалости. Он жил, как хотел, лучше многих. И это вполне искупает его смерть. Особенно после того, что было между ними — я имею в виду эту женщину, его подругу. Такое бывает нечасто, я ведь живу уже долго — и не встречала. А платить, вы ведь и сами знаете, приходится за все. Вы хотите спросить что-нибудь еще?

…Он смотрит ей вслед и в ту секунду, когда она берется за ручку двери, произносит — прямо в ее прямую, балетную спину, в ее строгий затылок:

— Он ведь был невиновен, ваш Джакомо, правда?

Мари-Флоранс оглядывается и с совершенно безучастным лицом таким же безучастным голосом отвечает:

— Простите, я не понимаю вашего вопроса.

Она выходит из здания, садится в крохотный желтый «фиат» и — скорей, скорей домой, в свой сад, прочь из этого безжалостного города, к розам, к этой бесконечной кромке берега, принадлежащего только ей и ее Джакомо.

И больше никому.

Его обвинили в убийстве с отягчающими обстоятельствами на основании показаний Мари-Флоранс. Других свидетелей не было.

…Отчим стал домогаться ее уже через неделю после смерти матери. Поначалу она еще пыталась… еще надеялась, боялась рассказать — даже Джакомо. Боялась и терпела, пока… Он подошел сзади, когда она стояла у кухонного стола и резала овощи. Одной рукой он полез ей за пазуху, другой начал задирать юбку — молча. Было только его тяжелое хриплое сопение прямо ей в шею. Мари-Флоранс повернулась, увидела его глаза и улыбку и…

Она бросилась к Джакомо. Рассказала все. Когда они вернулись, отчим уже истек кровью. Оказывается, она ударила его дважды — нож так и остался в теле.

— Не бойся, — сказал Джакомо. — Смени одежду, я ее заберу с собой. И умойся, на тебе не должно быть крови.

Он снял рубашку, обтер ею рукоять ножа, испачкал кровью правую руку и взялся за рукоять снова.

— Вот и все, — он выпрямился и посмотрел на нее. — На ноже мои отпечатки пальцев, твою одежду не найдут. Скажешь, что он пытался тебя изнасиловать, и в это время вошел я — твой жених. Завязалась драка, он угрожал мне, кричал, что убьет и ему ничего за это не будет, кричал, что ты его и только его. Как все получилось, ты даже не поняла. Ты ведь тоже была не в себе. Запомни это.

Она кивнула — сказать она ничего не могла, губы не слушались.