Цимес

Девушку с фотографии привезли к нему вчера под вечер. Слава богу, комиссару не пришлось самому сообщать ей о случившемся, в таких случаях слова казались ему незрячими — мечутся, натыкаются друг на друга и все равно падают как подкошенные. Он их ненавидел. А девушка… Вернее, молодая женщина. Хорошенькая, несмотря на заплаканное лицо и полное безразличие к происходящему. Она смотрела мимо него, как тот самый доктор. Прежде, убежденный в собственной незначительности, он бы этому не удивился, а сейчас… Люди, с которыми ему приходилось сталкиваться на службе, делились на живых и мертвых. В молодости ему были интереснее первые, но со временем он стал предпочитать вторых — они, по крайней мере, уже не притворялись, и им можно было верить.

Она не относилась ни к тем ни к другим, а может, и к тем и к другим сразу. Было в ней нечто, и вот отдалось — раздражением и тяжестью в теле. Она показалась ему деревянной игрушкой, которую, в отличие от Пиноккио, так и не смогли или не успели оживить. Она была бы в отчаянии — если бы смогла, а так… Даже ее фотография была живее, чем она.

«Наверное, она умерла вместе с ним», — подумал комиссар. Ему и раньше изредка встречались люди, казавшиеся гораздо более мертвыми, чем на самом деле. Особенно запомнилась одна женщина, уже пожилая. Она убила своего мужа — устала от постоянных побоев и убила — неумело, грязно, почти случайно. Но когда поняла, что осталась одна, будто умерла вместе с ним. Суд ее оправдал, но какая разница, если она забыла, что надо есть и пить, забыла, что жива? Если уж умерла, так умерла.

Марию он отпустил под подписку о невыезде. Хотя в жизни все не так, как в книгах, — гораздо проще. Ведь на самом-то деле некуда убежать…

К полудню комиссару принесли наконец результаты вскрытия, и он повеселел: в теле нашли следы сильнодействующего яда. Такие дела гораздо легче распутывать. К тому же любовная интрижка… Да и вообще, русские — что с них взять, все преступления у них либо от глупости, либо от страсти.

Позвонила София узнать, не заедет ли он домой пообедать, и он чуть было не ответил: «Может быть, если не умру».

Разумеется, у него бывали женщины, связи на стороне. Любовницы. За тридцать лет супружеской жизни — а женился он рано — ему было что вспомнить. Почти все они чем-то напоминали его жену: добродушные, не слишком думающие, любвеобильные. Ни из-за одной из них он не смог бы умереть. Не променял бы свою жену ни на одну из них. Не потому что любил ее так сильно, вовсе нет. Да и что такое эта ваша любовь? Страсть? Ее не было. Никогда. Страсть ведь — это напиться, заплакать, избави бог — убить. Привычка — она все равно сильнее. Дом, удобное кресло, запахи из кухни, уют. Даже ворчание Софии — пусть. Зато он всегда точно знал: завтра — новый день…

Нет, конечно, он ее не сказал, эту фразу, но вот умри он сегодня на самом деле, она, София, тоже так же…

Жара на улицах Рима дошла до точки кипения. Особенно тяжело приходилось мотоциклистам в шлемах — казалось, еще немного — и из-под них поплывут расплавленные мозги. Узкие каменные улицы накалялись не только от солнца — от прикосновений ботинок, туфель, кроссовок, сандалий, да просто всего на свете.

Патологоанатом ответил отрицательно на два вопроса и положительно на один. Все именно так, как он и думал. Все-таки он пока еще ничего, еще ничего. Голова соображает, ну и опыт, конечно…

Мари-Флоранс Баух. Она понравилась ему с первого взгляда, несмотря на имя. Фамилия уж точно звучала странно: немецко-еврейско-непонятно какая. Зато легкая походка, прямая спина — просто балерина на пенсии. Глаза молодые, невзирая на возраст, серый шифоновый шарф на шее, такие женщины всегда очень успокаивают.

Она смотрела прямо, глаз не отводила. Отвечала тихим, спокойным голосом так, словно ее-то уж ничем не удивишь и она абсолютно точно знает, кто и зачем отравил этого русского парня Сергея с совершенно непроизносимой фамилией, которую она так и не смогла запомнить за все это время. Но она словно видела, что случилось во вторник, тринадцатого июля, в залитой солнцем квартире на улице Форначчи, окна которой выходят на собор святого Петра.

Видела, знает, но не скажет.

Потому что все это — суета сует. А важны только те мгновения истины, которые случаются на закате, когда небо склоняется к Средиземному морю — в последнем поцелуе.

До утра…

МАРИЯ

— Вы не думаете, что это слишком дорогая цена? То, что любимый вами Ватикан не только не осудил фашизм, а продался ему и лично Муссолини? Какому богу там молились в это время? И стоит ли весь этот холодный камень того, к чему это привело?

Я вижу, что Лешка начинает заводиться, характер у него бывает еще тот. Но тут Мария тихо произносит:

— Бог тут совсем ни при чем. И зато удалось спасти красоту. Разве она того не стоит?

— О чем вы? Фашизм — это ненависть, при чем тут красота?