Цимес

Все вещи собраны и пронумерованы, тело увезено в морг, квартира опечатана, соседи опрошены. Даже бедная маленькая Мари-Флоранс, хозяйка квартиры с совершенно французским именем, которой я никогда не причинял никаких хлопот, уже вызвана в полицейское управление для допроса. Впрочем, что она может рассказать? Два раза в год, на месяц, в течение четырех лет — всего двести сорок дней и ночей с ней, с Марией, — вот и вся наша семейная жизнь.

Дома Эльзе я говорил — дела, да она никогда особо и не…

Но как только я пересекал границу…

Как только я пересекал границу, сердце начинало стучать по-другому: Мария… Мария… Мария…

Когда умираешь, вспоминается только хорошее, — если бы не эта странная тревога. Почему они говорят, что меня убили, — разве такое возможно? Хотя утверждают, что возможно все. Наверное, так и есть. К тому же люди гибнут — красота остается.

Я помню. Я их слышал — эти слова.

МАРИЯ

Микеланджело уже исполнилось шестьдесят один. Она была младше на шестнадцать лет — недоступная и все еще прекрасная. Она писала стихи, воспевающие божественную любовь. Виттория — он просто сходил по ней с ума.

— Вы не любите меня.

— Вы ошибаетесь, я люблю вас больше, чем вы когда-нибудь сможете себе представить.

— Тогда — почему?

— Все очень просто. Вы великий мастер и достойны лишь не менее великого чувства. Главное — стремление к прекрасному, и оно будет с вами всегда. Идите за ним, и оно приведет вас к бессмертию.

— А вы?

— Моя любовь к вам больше, чем радость принадлежать вам. И потом — я умру раньше вас. Поцелуйте меня, когда это случится.

…В тот год он вернулся к Сикстинской капелле второй раз, второй раз вернулся в Рим. Папа и «Страшный суд» ждали его, и он не смог отказать. Но…

«Пусть будет, как сказала Виттория. Моя любовь, мой талант и мое отчаяние сильнее их правил и догм. Они хотят Страшного суда? Что же, они его получат. Они увидят…»

Кардиналы возмущенно переговаривались вполголоса, ожидая выхода папы.

— Все эти фигуры совершенно обнажены. И такие непристойные позы.

— Посмотрите, у Иисуса даже нет бороды. Просто чистое лицо.

— И такое… безжалостное.

— А его тело? Разве оно божественно? Это скорее тело мужчины, атлета — тело человека…

С церковью не поспоришь. Вердикт предписал: тела прикрыть.

И Микеланджело ответил:

— Наготу прикрыть легко. Но это не сделает мир более пристойным.

Виттория прожила еще десять лет. Он был с ней в ее последние минуты. Потом поцеловал холодную узкую ладонь. Заплакал.

И все восемнадцать лет без нее — до самой своей смерти — помнил ее гладкое, теплое и такое знакомое тело. Уж он-то знал, что без земной любви божественная мертва.

И об этом вам не расскажут ни в одном музее мира.

Мария смотрит на нас и улыбается.

— Вы замечательный экскурсовод. Если вы так же поете, как рассказываете…

— Учиться петь — это долго, всю жизнь. Я в самом-самом начале.

— Но вот эта история про Микеланджело, про его «Страшный суд»… Вы ведь придумали ее сами, правда? — спрашивает Лешка.

— Вовсе нет. Однажды я ее просто увидела и поверила.

— Что все случилось именно так?

— Что для того, чтобы так в открытую смеяться над невежеством, мало быть гением, надо быть еще очень счастливым человеком.

— По-вашему, он сам не верил в то, что писал? В свой «Страшный суд»?

— Он верил в красоту, то есть в любовь. А она может быть только в человеке, поэтому он единственное, что стоило увековечить.

— И с тех пор мало что изменилось. Видите ли, мне вдруг ужасно захотелось увековечить вас. Гением это меня не сделает, а счастливым, скорее всего, да.

Не важно, произнес ли я это вслух или только подумал. Не важно.

Она услышала.

КОМИССАР

— София, мне уже пора, я пошел. Позвоню…

Жена что-то отвечает из кухни, он даже не слышит. Хлопает себя по карманам — где, черт возьми, ключи от машины… Выходит, закрывает дверь, спускается по лестнице. Он терпеть не может просыпаться, как сегодня, — раздраженным и усталым. Всю ночь ему снилась эта девушка с фотографии, она не оставляла его даже во сне — почему? И утренний кофе не помог, да и какой это кофе… Кофе был раньше, до всех этих проблем с сердцем, а это так — подкрашенная водичка. Себе-то зачем врать? Нелегко научиться жить с ощущением, что жизнь прошла. А ведь прошла… И уже ничто не удивляет и ничто не случается впервые, вот в чем дело. Еще живешь, но все уже было. А вот она почему-то…

В прошлом году врач сказал, что у него слабое сердце. Он был маленький, круглый, выбритый до синевы, очки в золотой оправе. Сказал, равнодушно глядя мимо. Комиссар не поверил и постарался забыть эту фразу — с такой работой, как у него, это было несложно. Он старался не вспоминать о ней, даже когда слегка пекло в груди. Иногда. Пока не настало то сентябрьское утро: сквозь холодные больничные окна — белые облака, воробьи на подоконнике, платаны вдоль набережной Тибра — вот они мелькают в окне автомобиля, как ни в чем не бывало. Все чудовищно красиво и будто в последний раз, и острый, чужой запах смерти: спирта, пота и почему-то жареных каштанов — просто невозможно дышать.