Цимес

…и значит, остальную жизнь мне предстоит прожить одному, без Ани. Но разве без Ани можно жить? Такое возможно?

И не говорите мне, что возможно все…

— Возможно все, понимаешь?

Слава богу, она вздохнула, — я было подумал, что она перестала дышать.

— Это все равно что черный квадрат или черная дыра, я не могу, не знаю, как сказать по-другому. Черное нечто, в котором все что угодно. Вернее, может быть все что угодно… Пустота, пропасть или сгусток энергии вроде сверхновой. Эта черная субстанция есть в каждом из нас, всегда, она только ждет своего часа. А чем она окажется — всем или ничем, зависит лишь…

— От чего?

— От нас. От того, какую суть мы смогли ей придать — от рождения до часа икс.

— Это когда она…

— Да. Этот час наступает по-разному, для кого раньше, для кого позже, но всегда. Черная субстанция раскрывает свои лепестки.

— Или щупальца…

— Если лепестки — это излечимо.

— А если щупальца?

— Ты ведь и сама понимаешь, правда? Болеют все, даже праведники. Ведь боль — это всего лишь…

— …изнанка любви. Значит, надо просто вывернуть боль наизнанку, и все. Я поняла.

— Ты умница. Но вывернуть и все — легче легкого, главное не это.

— А что?

— Не забыть об этом. Вернее, не забывать.

— И каждый день, каждый час — этим жить.

— Но это очень трудно, иногда даже невозможно.

— Возможно все. Я тебя научу, вот увидишь, вот увидишь…

Той осенью она была как никогда деятельна, деловита и даже немного строга. Мы не говорили ни о врачах, ни о моей болезни, зато за приемом лекарств, специальной гимнастикой и вообще за всем она следила так, словно от этого зависело, наступит или нет конец света. Вернее, делала вид, что еще не наступил. Счастье ведь ужасно странная штука: не важно, приходит ли оно, покидает ли — и в то и в другое одинаково трудно поверить.

Письма, статьи и переводы я теперь диктовал, стараясь не глядеть на Анины пальцы, порхающие над клавиатурой, как бабочки, — их движения завораживали. Тогда я терял мысль и… Навести объектив фотокамеры стало так же невозможно, как попасть ниткой в игольное ушко во время шторма. Сначала я шутил, потом отнес камеру на чердак, только для того, чтобы не запустить ею в стену. Потом замолчал.

— Это все пройдет, — она упрямо сжимала губы и смотрела на меня с испугом. — Ты же ведь объяснял мне про лепестки, помнишь? А еще у меня интуиция сам знаешь какая — звериная. Надо просто немного потерпеть.

Мы гуляли гораздо больше, чем раньше. Океан, дюны, осень — вокруг было все, что мы так любили раньше — до того, как время перестало быть вечностью.

— Ты меня выгуливаешь, как щенка, как собаку, — неужели я сказал это в самом деле? Может, только подумал?

Впрочем, какая разница…

Еще до Острова, в прошлой жизни, Аня говорила, что хотела бы от меня ребенка — непременно девочку. Я соглашался, хотя мы оба знали, что поздно, уже поздно. Она говорила, что испытывает ко мне порой почти материнские чувства, и когда я кладу голову ей на грудь… Наконец-то она смогла проявить свой материнский инстинкт в полной мере — хотя бы по отношению ко мне.

Осень зрела, Остров менялся, готовился к зиме.

Иногда Аня даже улыбалась и, глядя на меня, произносила — то ли вслух, то ли про себя:

— Когда выпадет снег, Остров станет совершенно похож на тебя, а ты на него. И что же тогда я буду с вами делать? — Потом добавляла: — Знаешь, чайки, оказывается, могут быть ужасно терпеливыми, ты не замечал?

Нет, я не обижал ее. По крайней мере — я этого не хотел.

— Левушка, вот, я приготовила тебе чистую рубашку, ты вчера просил, помнишь? Ту, которую мы купили в Париже. Ну синюю, шелковую, твою любимую.

— И что я с ней буду делать, скажи пожалуйста? Любоваться? Или снова тебя просить пуговицы застегнуть?

— Мне нетрудно, даже приятно, ты ведь знаешь. Но если ты не хочешь…

— Хочешь — не хочешь… Не в этом дело. Я просто надену свитер, вот и все.

Мы выходим и идем вдоль берега. Воздух вокруг сладкий, равнодушный, густой, словно пудинг. Кажется, его можно разрезать ножом. Вот только кто? Кто сможет это сделать? Мне ведь его — нож — даже не удержать…

Мои шаги делаются мелкими и частыми, я иду, почти не отрывая ног от земли. Это случается всегда, когда я устаю, а устаю я теперь быстро, слишком быстро. В свои пятьдесят с хвостиком…

Аня молча идет рядом, держа меня под руку, приноравливаясь к моим шагам, потом протягивает руку, поправляет шарф, плотнее укутывает горло. Я чувствую ее холодные пальцы на своей шее.

— Левушка, Левушка мой…

Как маленького, честное слово…

— Господи, да оставь же меня наконец! Оставь, хватит!

И — вот оно:

— Неужели ты не понимаешь, не видишь, что с тобой только хуже?

Небо если падает, то всегда с криком…

…словно глядишь на мир, написанный красками прямо на оконном стекле, и дождь, дождь — без конца. Краски текут, оплывают, унося с собой все: предметы, запахи, звуки. Остаются капли — прозрачные и чистые, как моя память.