Цимес

Домой ее в тот день я отвел. Просто взял за руку и повел, и она пошла. По лицу ее текли огромные, как лесной орех, круглые слезы, на которые я, мужчина, старался не смотреть. Потому что — не мог… Отвел я ее домой, она с бабушкой жила, у которой комнату снимала, передал с рук на руки, а назавтра, сам не знаю почему, ждал ее утром около дома. Так мы и стали ходить вдвоем, можно сказать — дружить. Потому что маленькая она совсем была, а как же иначе…

Сначала она молчала больше, улыбалась редко, как раньше — вообще никогда. Ну а потом, куда деваться, стала привыкать ко мне, уже не стеснялась, не вздрагивала, когда я до нее дотрагивался или в щечку ее бархатную чмокал на прощание. Она для меня почти как младшая сестра была, понимаете. Почти. Да. А потом рассказала. Все как было…

А было все как раз обычно совсем, как всегда бывает с провинциальными девочками, приехавшими в столицу учиться. Да и сама она была обыкновенная, хотя об этом мне трудно судить. Уже — трудно. И сейчас, когда думаю о ней, сердце колотится, а уж тогда… И еще почему-то казалось, что дом этот, в котором она жила, — наш с ней дом. Будто к двери подхожу, вставляю ключ с бороздкой по краю в скважину и бесшумно так дверь открываю, а за дверью она, Сашенька, меня уже встречает и в глаза заглядывает — что, мол, соскучился? И ластится, и прижимается ко мне вся целиком, и подходим мы с ней друг к другу, как этот самый ключ с бороздкой к фигурной замочной скважине.

Сумасшествие, понимаете? Форменное сумасшествие…

— А почему ты вчера со второй пары ушла? Сказать можешь?

И сразу — взгляд исподлобья, ощетинивается, как ежик, а ведь только минуту назад шла рядом, разве что не вприпрыжку, и щебетала.

— Надо было.

— Между прочим, через неделю зачет.

— Знаю, не маленькая. Нечего меня опекать.

— Как не маленькая? Как раз маленькая ты, — я поворачиваю ее лицом к зеркальной витрине магазина. — Девочка еще совсем. Разве сама не видишь?

На нас смотрят из витрины худой долговязый парень с густыми черными волосами и она, Сашенька — мягкий рот, нежный овал лица и это покорное выражение ее глаз…

Она высвобождается движением плеч и смотрит на меня.

— Ты и вправду считаешь меня такой… несмышленой? — ее нижняя губа дрожит от обиды — Сашенька вот-вот заплачет. — На самом деле?

— Э-э-э… Что, пошутить даже нельзя? Сразу обижаешься, да? Знаю я, что ты на курсе самая умная, одну тебя в пятнадцать лет в институт приняли, больше никого, да? Знаю. Но волнуюсь я за тебя, я как бы за тебя… отвечаю, понимаешь? Перед собой, перед тобой, перед всеми. Кто я тебе, скажи? Друг.

Сашенька послушно кивает и снова улыбается, а потом, через минуту уже, опять хмурится и задумывается.

— Сашенька, когда ты так смотришь, у меня появляется желание сделать харакири.

— Харакири — это у японцев, а ты грузин. И ты все время надо мной смеешься…

— Честное слово, нет! Когда я над тобой смеялся? Если кто-нибудь только посмеет над тобой смеяться, только скажи, я и ему харакири сделаю. Ты не думай, у меня кинжал есть, настоящий, мне его дедушка подарил, отец моего отца, когда мне двенадцать лет исполнилось. Очень красивый и очень острый.

— Ты такой хороший, Ладо. И что бы я без тебя делала, просто не знаю. Ты лучше всяких подружек. Как ты думаешь, я ему на самом деле нравлюсь, а? — она снова хмурится и указательным пальцем крутит локон.

— Са-а-а-ша-а! Опять?

— Опять, да, опять… Я вообще-то совсем не это спросить хотела. Чего сразу кричать-то?

— Не кричу я. Мужчины вообще не кричат, потому что мужчины. Спрашивай, ну?

— Ладо… — она морщит нос и задумывается. — Я не знаю, как сказать… Ну вот правда, что есть такие люди, которых обижать все время хочется?

— Как это — все время обижать? Не понимаю…

— Попробуй вспомнить, может, встречался тебе такой человек… не то чтобы враг тебе или раздражал сильно — нет. Просто человек, обычный, слабее тебя, но неплохой, да, неплохой… А тебя вот так и тянет ему… Ну не знаю… что-то плохое сделать, обидеть, насолить, понимаешь? Встречался, нет?

Я фыркаю и уже хочу ответить ей что-то резкое, но тут вспоминаю… Вспоминаю одноногого Гочу. Маленького одноногого Гочу из параллельного класса.

Он вместе с родителями приехал в наш город из какой-то горячей точки, у него не было половины левой ноги. Вместо нее протез. Но не в этом дело. Странный был парень, то в друзья набивался, то враждовал со всеми сразу, никого не признавал. Очень был странный парень. Почему-то его всегда жалко было. Не потому что одноногий, а — просто. Жалко, и все тут. Может, потому, что сам он жалкий был, хоть и дрался с нами, и все такое. А вот было в нем что-то… Как будто виноваты все перед ним, что ли. И когда за драку, в которой ему же больше всех и досталось, его исключили из школы, все вздохнули с облегчением. И я тоже. Потому что — чужой. Хотя и жаль его было, конечно, но… не до конца, что ли.

И я рассказываю Сашеньке про Гочу, но она перебивает, мотает головой и слушать не хочет.

— Я совершенно не об этом! Не про «жаль не до конца». Про это всем известно, чужой — он чужой и есть. Я совсем про другое.