Циклоп и нимфа

– Я это ему повторила вновь – там, в номере гостиницы. Когда с ней уже было покончено, и она валялась как падаль, – Аликс захрипела, но удержала приступ кашля. – Я убила ее ради него. Я освободила его. Я ему так и сказала, когда он лежал передо мной – бесстыдный, голый, привязанный ею как раб, как пес привязанный к их кровати, полной блуда! Весь еще горячий от ее… – она поднесла к разбитым губам кулак и прикусила его. – Я бы ему и это простила. Мы же были уже свободны. С ней… с Меланьей было покончено навсегда. Я не собиралась его убивать. Я пришла освободить его – до конца его дней, наших дней – освободить. От нее и, может, от самого себя. Я хотела его отвязать. Потянула за узел, за эти чертовы путы… А он… он смотрел на меня… он так ужасно на меня смотрел. Сказал, что я чудовище. Что я вся в крови. Что я ему противна… отвратительна! И что он никуда со мной не пойдет. И никогда не станет моим, потому что… он никогда меня не любил.

– И вы всадили ему саблю в живот? – Пушкин-младший покачал головой. – Это называется у вас – дать свободу?

– Мне все равно, что вы думаете обо мне и что говорите.

– Нет, мадемуазель, вам не все равно. Если было все равно, вы бы не прибежали убивать свидетеля, который мог вас опознать в мужском костюме. Кстати, зря. Все это напрасно. Конюх Кузьма, которого вы зарезали на наших глазах, не опознал бы вас. Он был тот самый соглядатай, который вас видел в номере Меланьи – когда вы торговали себе нового холопа. И потом видел вас в образе корнета в погребе с шампанским. Но он так и не понял, что вы это вы, что корнет – это женщина в мужском платье. Вы изобличили себя, мадемуазель, еще одним кровавым злодеянием.

– После того как я убила отца своего ребенка, что может значить жизнь какого-то конюха?

– Вот так и слетает вся эта шелуха, мадемуазель, все эти пламенные речи про освобождение от рабства. Кстати, я же оставил караул у дома священника… Вы солдат что – тоже?

– Один ушел за щами на казарменную кухню, второго я оглушила поленом. Он жив. А вы, значит, расставили мне ловушку?

– И вы в нее попались, – сказал Клавдий Мамонтов. – Но я не понимаю – как вы очутились в ту ночь в гостинице? В трактире? Пусть и под видом корнета. Как вы приехали? Вашего экипажа никто не видел. И ваши дворовые… не все же они лгут, они же не могли не заметить, как вы едете в город вечером!

– Я пришла пешком.

– Что?

– Я шла пешком от имения до города по льду озера.

– При таком ветре? Пять верст? В такую погоду?!

– Да. Дошла. И обратно шла пешком тоже. Мои слуги в имении не заметили моего отсутствия ночью. Так что не пытайте их на дыбе. Они ни при чем.

– Вы прекрасно знаете, что пытки давно отменены, – сказал Пушкин-младший.

– Правда? У нас в Отечестве? – Аликс усмехнулась уголком губ. – Кому вы это рассказываете, господин мировой посредник?

– Откуда у вас гусарский мундир?

– Мой кузен, сын дяди, служил в полку, его убили на Крымской. Под Керчью. Дядя так это и не сумел пережить. Форма осталась. Я ее ушила немножко, подогнала.

– Должен быть еще ментик гусарский с мехом.

– Он был весь в крови, – ответила Аликс. – Я его бросила на озере в сугроб. И саблю тоже. Хотела в полынье утопить, но полыньи не нашла. А кивер гусарский мне пришлось дядин взять – он тоже ведь служил когда-то в гусарах. Когда ваш отец, мой любимый поэт, был еще молодой.

– Нарвский полк, – вспомнил Пушкин-младший. – Корнет, одетый не по форме… Сабля тоже дяди или кузена?

Аликс кивнула.

– Я хотела взять пистолеты. Стрелять чище, чем рубить, правда? Дуэльные. Но они такие допотопные оказались, старинные. И порох весь, к черту, отсырел. Так что пришлось измазаться в крови.

– А тулуп и маска? – спросил Мамонтов. – Вы их украли у актеров?

– Дядина шуба для меня тяжела, я не взяла ее. Чтобы идти пешком по льду, надела свою старую шубу. Но она дамская. Мне ее пришлось бросить, когда я в город вошла. Но в мундире холодно, поэтому я пьяницу раздела – прямо на улице у площади, он валялся в сугробе. Забрала тулуп, а маску случайно нашла на ступеньках. Все пригодилось, пока я ждала, когда попойка в трактире достигнет своего апогея и можно будет предстать перед этой армейской пьянью в образе чертова корнета.

– На вашей совести три жизни, Аликс, – сказал Пушкин-младший.

– Я скорблю только о нем. Я ведь и правда не могу без него жить. Вы, наверное, никогда не любили, господа, – Аликс обвела их взором, в котором было все – и печаль, и вызов, и безумие. Все, кроме раскаяния. – Вы, наверное, просто никогда не сходили с ума от любви.

– А что теперь станет с ребенком? – воскликнул Клавдий Мамонтов. – Вашим ребенком и его, Макара?

Аликс глянула на него. Слезы…

Они блеснули в ее глазах, но не пролились. Нет. Она удержала их в себе.

Медленно, шатаясь и увязая в снегу, побрела назад к гостинице – словно это она вела их за собой. А не они конвоировали ее – убийцу и дрянь.

Глава 49 Le truomphe de l’amour

– Какой шум, – в проеме высаженной двери появился Иван Аркадьевич Дроздов.