Циклоп и нимфа

Катя посмотрела на него.

– Надо и это перенести, Макар. И с этим справиться.

– А отец говорил мне – Лариса, самый верный мой друг. Если что со мной, она тебе всегда поможет.

Они прошли по коридору в гостиную. Ни души. Катя подумала – Дроздов бы сейчас очень помог. Он ведь тоже, помнится, что-то говорил про подарок… Возможно, в курсе этих дел с Ларисой. Но Дроздов наверху, в спальне с Галой. Им ни до кого нет дела.

Море любви выходит из берегов… чума… вирус…

Десять миллионов в швейцарском банке…

На веранде Катя увидела юродивого ахтырского губернатора. Он клевал, как воробей с неубранных, оставшихся после пира и плясок тарелок.

– Эдик, – позвала его Катя по-свойски. – Эдик, вы не видели Филина Ярославича?

– На конюшне он, – проговорил юродивый, не переставая жевать. – А чего вам он?

– А что он забыл на конюшне?

– Приперся туда. Он же лыка не вяжет. Кузьма его на сене уложил. Я ему помог, – отрапортовал юродивый беззаботно. – Велел, чтоб проспался, а то полицейские его в таком позорном виде на порог не пустят и с Барыней свиданку не дадут.

– Макар, пойдемте на конюшню. Надо Лишаева кое о чем спросить.

Кузьму Поцелуева где-то носило, а Филин Ярославич спал на куче сена в углу на попоне, свернувшись клубочком, распространяя вокруг себя ядреное амбре.

– Разбудите его, – попросила Катя.

Макар схватил Лишаева за свитер от Версаче, рванул.

– Давай просыпайся!

Лишаев замычал, по-детски зачмокал губами.

– Просыпайся! Ну!

– Что? Ты это… ты кто?

– Конь в пальто. Открой глаза, Филин.

– Ярослав Александрович, – Катя наклонилась к сонному Лишаеву, – вы сказали, что подозревали Ларису Суслову в отравлении Псалтырникова. Почему?

– Что? Ларка… гадина хитрая…

– У вас была причина ее подозревать?

Филин Ярославич открыл глаза. Моргнул.

– Причина… сто пудов…

– Какая?

– Я ж юрист… не идиот…

– Вы опытный юрист. Так какая причина? Почему вы думали, что это она отравительница?

– Потому что его вырвало при мне.

– Да, его вырвало, и что?

– А то, – Филин уставился на них, моргая. – Он же проблевался… яд из него наверняка вышел, если что и было уже. А она… Ларка… она добавила ему.

– Как понять «добавила»?

– Она ж его вроде как марганцовкой напоила! Развела в стакане и дала. На моих глазах. Полный стакан. Это было последнее, что он пил. Самое последнее перед смертью.

Глава 45 «Буря воет, вдруг он внемлет: кто-то там в окно стучит…»

10 февраля 1861 г. 4.15 утра

Конюшня гостиницы-трактира Ионы Крауха

Руки-ноги Клавдия Мамонтова закоченели от долгого бдения. Ногами нельзя было топать, потому что проклятый снег скрипел. Руки в рукавицах он сунул под мышки – а то в случае чего и пистолет не удержишь. Александр Пушкин-младший переносил и холод, и мрак, и неизвестность по-военному стоически. Вглядывался во тьму словно с Севастопольской батареи, прислонившись плечом к обледенелой стене старой конюшни.

Большую часть ночи городок Бронницы шумел. Страшился громкого стука в ворота и двери, вопрошал изумленно, выглядывал из окон, прятался по закоулкам и сусекам, соображал туго, хотел спать, спать… А ему не давали. Солдаты пожарной команды выложились до конца и сделали, что смогли. Суета сует… думал меланхолично Клавдий Мамонтов, снова глядя в темные небеса. Наверное, все напрасно. Эта наша ночная засада ни к чему. Черт побери, ну почему нам так не везет?!

Дважды за ночь они подкрадывались к дверям конюшни – проверяли, на месте ли их приманка. Конюх Кузьма спал как младенец в тепле под попоной. Храпел! И Клавдий Мамонтов ненавидел его за это и завидовал ему.

Еще и петухи первые не пропели по дворам, а суматоха улеглась. Выдохлась, как пузырьки в бокале шампанского. Городок устал. Солдаты пожарной команды «убыли» в свой пожарный сарай. Стало тихо-тихо… И только снег серебрился в свете луны.

– Никто не придет, – шепнул Мамонтов, – Саша, а я себе щеки, кажется, отморозил.

– Слыхал я в Петербурге, что в моду в следующем сезоне вновь вернутся бакенбарды, – светски сообщил шепотом Пушкин-младший. – Вот потеха. Кабы отрастить нам с тобой еще бороды, душа моя, Мамонт…

Он внезапно умолк, вглядываясь во тьму. И мгновенно достал свой «кольт» из-за отворота накидки.

Клавдий Мамонтов глянул тоже, но ничего не увидел. Двери конюшни… Внезапно мимо дверей проскользнула тень. Он созерцал эту тень всего мгновение – в свете фонаря. И вдруг…

Стук в окно конюшни. Достаточно громкий, чтобы услышали внутри.

– Он здесь. У окна, – одними губами прошептал Пушкин-младший. – Я его не вижу. Слышу. Он не хочет входить… там лошади, они испугаются, заржут, если он – чужак – войдет. Будет шум большой, а он… шума избегает. Он хочет выманить конюха на улицу.

– Схватим его!

– Не сейчас. Нам улики нужны железные, – Пушкин-младший вглядывался во тьму. – А то заявит потом – я мимо проходил.

Стук в окно. Громкий. Потом тишина. Мертвая.