Цецилия

И это посещение нанесло в душе Цецилии последний удар по Эдуарду. Генрих, не сказав Цецилии ни одного слова, которое могло бы иметь отношение к чувствам, какие он питал к ней, говорил с нею на языке взглядов, понятном для молодых сердец; но замешательство Эдуарда и краска, выступавшая на лице его несколько раз, показывали Цецилии; что и он хорошо понимал положение, в котором находился; Цецилия, прощаясь с госпожой Дюваль и ее сыном, по обыкновению, подставила свой лоб матери и протянула руку сыну; госпожа Дюваль ответила на это выражение дружбы, поцеловав молодую девушку. Эдуард же только поклонился.

Между тем приехал доктор, прописал только некоторые успокоительные средства и велел продолжать прежний способ лечения.

Цецилии очень хотелось провести ночь в комнате своей матери, но, краснея при воспоминании о происшествии последней ночи, она повиновалась увещаниям госпожи де Марсильи и ушла в свою комнату.

Оставшись одна, девушка начала размышлять о происшествиях дня, и думам ее представилось воспоминание о Генрихе и об Эдуарде, но нетрудно будет догадаться, что Эдуард скоро уступил свое место другому и мало-помалу совершенно изгладился из воспоминаний молодой девушки, все мысли которой остались заняты думой о его сопернике.

Впрочем, надобно сказать и то, что во всяком другом случае успехи Генриха в простом и неопытном сердце молодой девушки были бы еще быстрее, но в эту минуту другая, тягостнейшая забота занимала его: положение госпожи де Марсильи, не замечаемое маркизой по беспечному ее легкомыслию, открывалось во всей его наготе перед нежной заботливостью Цецилии. Цецилия чувствовала, что ее мать была отчаянно больна, и даже в отношении к себе самой она почитала почти за преступление всякую мысль, кроме мысли о матери.

И потому Цецилия не щадила для матери самых нежных попечений, какие только может выдумать самая горячая дочерняя любовь, и в самом деле, когда чувствуешь, что должен будешь скоро расстаться с тем, кого любишь, тогда только понимаешь всю цену тех минут, которые еще можно провести вместе, и горько упрекаешь себя за те часы равнодушия, когда добровольно удалялся от них. Теперь Цецилия все свое время проводила в комнате баронессы, оставляя ее изголовье только на время обеда, и то едва ли на несколько минут. Что касается маркизы, то она изредка приходила к дочери — она так горячо любила ее, что не могла долго видеть ужасных и быстрых успехов ее болезни.

Генрих почти каждый день приезжал узнать о здоровье госпожи де Марсильи, то в сопровождении герцогини де Лорд, в ее карете, то один верхом; в обоих случаях Цецилия редко сама выходила принимать молодого человека; и хотя она называла святотатством всякое другое чувство, кроме тягостного чувства, налагаемого положением ее матери, но не могла устоять, чтобы всякий раз не смотреть на Генриха сквозь опущенные занавеси, когда тот приезжал и уезжал.

Эдуард же, принужденный бывать целый день в своей конторе, мог приезжать только по воскресеньям.

С того дня, в который говорено было о предположении союза между молодыми людьми и в который госпожа де Марсильи, дав свое согласие на предложение господина Дюваля, просила его предоставить ей одной весь ход дела, ни одного слова об этом не было произнесено ни с той, ни с другой стороны, и потому баронессе трудно было скрывать свое замешательство, когда она принимала своих старых друзей, это породило между двумя семействами какое-то неловкое чувство, и мало-помалу господин Дюваль и Эдуард перестали ездить в Гендон, и госпожа Дюваль одна продолжала навещать больную.

Между тем баронесса со дня на день ослабевала; на протяжении лета ей делалось то хуже, то лучше, как то обыкновенно бывает при болезнях груди, но, когда пришла осень, а с осенью и сырые испарения земли, болезнь ее усилилась до такой степени, что не оставалось более сомнения в том, что скоро все должно кончиться.