Цецилия

— Вы правы, маменька, — отвечала баронесса со своей обыкновенной добротой, — но мы можем уехать отсюда только одетые просто, сообразно со званием, на ми на себя принятым. Не забывайте, — прибавила она, стараясь улыбнуться, — что мы крестьянки, мать и дочь крестьянина, что вы называетесь Жервезой Арну, а я Катрин Пайо.

— О! Какое время! Боже мой! Какое время! — шептала маркиза. — Если бы Его Величество в самом начале уничтожил злоупотребления, повесил бы Неккера и расстрелял Лафайета, мы бы не были в том положении, в каком теперь находимся.

— Подумайте о тех, кто гораздо несчастнее нас, и пусть это сравнение укрепит ваше терпение. Подумайте о короле и королеве, заключенных в Тампле, вспомните о бедном дофине, сжальтесь если не над нами, то над Цецилией, которая, потеряв нас, останется сиротой.

Маркиза не могла не уважать всех этих доводов, но согласилась на них со вздохом. Она выросла в роскоши, привыкла к ней, надеялась умереть с ней, и прихоти сделались для нее необходимостью.

Всего недовольнее была она, когда баронесса принесла ей приготовленное белье: хотя оно было не из самой толстой холстины, но ей, привыкшей к голландскому полотну и батисту, показалось очень грубым, особенно рубашки привели ее в отчаяние, и она объявила, что никогда не наденет этого белья, которое годится только для мужиков.

— Увы! Маменька, — печально отвечала баронесса, — мы были бы счастливы, если б могли хоть на одну неделю уверить всех, что принадлежим к этому классу, который теперь всемогущ.

— Но это могущество не будет продолжительно! — вскричала маркиза. — Надеюсь, что нет.

— И я также, маменька, и я надеюсь, но покуда это правда, и, если вам угодно, я буду носить ваше белье до дня нашего отъезда, чтобы немного обносить его.

Это предложение баронессы до того тронуло маркизу, имевшую чувствительное сердце, что она согласилась на все и ко множеству жертв, уже принесенных ею, решилась присоединить еще одну, как она уверяла, самую тягостную.

Между тем приехал фермер с женой и матерью; баронесса приняла их как спасителей ее жизни, маркиза — как людей, которых она удостоила чести спасти ее жизнь.

Приехавшие кроме платьев, в которые были одеты, привезли для баронессы и маркизы свои праздничные наряды.

К счастью, они были почти одного роста.

В тот же вечер баронесса и маркиза тщательно заперли двери и ставни и примерили свои новые костюмы.

Баронесса покорилась неудобствам своей одежды, но маркиза не могла удержаться от жалоб: чепчик не держался на голове, сабо давили ноги, карманы были не на своих местах.

Баронесса посоветовала ей остаться в этом платье до отъезда, чтобы привыкнуть к нему, но маркиза отвечала, что лучше согласится умереть, нежели носить подобные тряпки хоть час лишний, нежели сколько было необходимо.

Отъезд назначили через два дня.

В это время Катрин Пайо сшила маленькой Цецилии полный костюм. Дитя было прелестно в новом наряде и радовалась ему от души; для детей перемена — счастье.

Накануне отъезда Пьер Дюран занялся пропиской своего паспорта. Это удалось ему легче, нежели он думал; он приехал с матерью, женой, тележкой и лошадью и пять дней спустя уезжал с женой, матерью, тележкой и лошадью — против этого ничего нельзя было сказать; хотели прибавить в паспорте ребенка, но опасались возбудить подозрение муниципалитета и, по зрелом соображении, решили не упоминать о нем.

На следующее утро, в пять часов, запряженная одноколка стояла во дворе отеля. Маркиза, привыкшая засыпать в два часа и вставать в полдень, предпочла вовсе не ложиться; баронесса всю ночь зашивала золото в свой корсет и бриллианты — в складки платья Цецилии.

В пять часов баронесса вошла к матери и нашла ее совершенно готовой; однако к крестьянскому наряду она надела бриллиантовые серьги и огромный изумрудный перстень; можно было подумать, что она едет на маскарад и не хочет ничего упустить, чтобы показать, что она переодета.

После легкого сопротивления, хотя не без глубоких вздохов, маркиза согласилась снять серьги и кольца. Но настоящая борьба завязалась, когда нужно было садиться в повозку; маркиза еще не видела экипажа, котором ей суждено было выехать из Франции, и полагала, что это нечто вроде кареты или, по крайней мере, фиакра. При виде телеги она остолбенела. Однако важные обстоятельства рождают большую решимость: маркиза сделала последнее усилие над собой и влезла в телегу.

Баронесса плакала украдкой, оставляя отель, в котором была так счастлива, людей, служивших ей с усердием, добрых крестьянок, показавших ей такую сильную привязанность.

Цецилия без умолку спрашивала:

— Где же папа? Отчего он не едет с нами?

Это продолжалось до заставы Сен-Дени, на которой случилось рассказанное нами происшествие, которое имело такие последствия, счастливые для бедных эмигрантов.