Цена моей одержимости

— То, что нужно было сделать пять лет назад, — сажусь на кровать, сложив руки в замок. Трясучка как при тропической лихорадке. — Не бояться чужого гнева, а все рассказать своему молодому человеку, — глаз не поднимаю на Тимура. Они на уровне его пояса.

— Да знаем мы, — ехидно усмехается. — о чем бы ты наврала моему сыну.

— Мама, замолчи! — рычит, сбрасывая ее руку с плеча. — Либо стой молча, либо, — указывает на дверь. — на выход.

Я бы скорее всего насладилась замешательством на лице у несостоявшейся свекрови, но сейчас ситуация немного другая. Сейчас мне очень тяжело начать.

— Я… — как же трудно собраться с мыслями. — У меня была веская причина для внезапного ухода, — говорю еле слышно, но меня прекрасно все понимают.

Не вижу, но чувствую на себе его пронизывающий взгляд. Как он проникает в самые потаенные глубины души и рвет там все на мелкие части.

— В тот день я хотела тебе, Тимур, кое-что важное сообщить, — прочищаю горло, словно в него кто-то когтями вцепился и душить начал.

— Так почему же не сделала этого? — обвиняет, еще толком ничего не услышав.

— Не успела, — губу закусываю, пытаясь сдержать сильнейший поток слез. — Ирина Львовна мне помешала.

— Да зачем ты слушаешь…

— Заткнитесь, Ирина Львовна, — рявкает Тимур.

Вздрагиваю от его дребезжащего голоса и поднимаю голову вверх. Воронцов с безразличием смотрит на возмущенную мать, а потом на застывшего в дверях отца.

Так даже лучше. Пусть все они услышат мой рассказ. Больше в себе я его держать не буду.

— Она… твоя мама сказала, что тебе не нужна такая как я. Что тебе еще рано… Нужно карьеру построить. Фирму свою на ноги поставить, а уже потом думать о всяких… девках и серьезных отношениях. Тем более о детях.

— Детях? — глаза удивленно распахивает, пробегаясь непонимающим взглядом по моему телу. — Ты что… забеременела от меня пять лет назад, Задорожная? — киваю. — Какого хрена ты не сказала мне о ребенке? Где он? Где мой сын? — хватает за плечи и встряхивает.

Аж язык прикусываю, но нахожу в себе силы вырваться из цепкой хватки и злобно вонзить в него невидимые ножи.

— Это был не сын, а дочь, — ору, срывая голос. Оглушая сама себя. — Дочь! Маленькая девочка… которая… которую…

Внутри все горит. Боль нестерпимая. Меня как будто режут без ножа, вонзая лезвие глубоко в кожу. Проворачивая им. Причиняя огромную пытку.

— Я назвала ее Любовь. Я лишилась твоей любви, но у меня осталась частичка тебя. Любочка. Моя девочка. — шепчу пересохшими губами. — Моя дочка даже вдох не смогла первый сделать… Все было хорошо, но в один день я заметила, что она притихла. До родов осталось всего ничего и я заволновалась. Сразу же поехала к врачу, в надежде, что это все нервы и Любаша просто спит. Но… врач подтвердил самые худшие подозрения. Начался мой ад… Искусственные роды… Малышка родилась мертвая. — смотрю в одну точку, медленно покачиваясь. — Я не взяла ее на руки, не поцеловала маленькие пальчики, не прижала к своей груди. Я… — низ живота тянет. На ногах еле стою. — я… мы с мамой ее похоронили. В Нью-Йорке. В крошечном гробике….

— Алиса, почему…

Отскакиваю от Тимура, протянувшего ко мне руку. Не хочу, чтоб ко мне прикасались. Не хочу быть здесь.

— Я жила в аду. Каждый божий день с трудом открывала глаза, мечтая сдохнуть поскорее. Оказаться рядом с Любой на небесах.

Жуткий холод охватывает тело. Темнота словно к себе призывает, но я не должна к ней идти. Должна все выстоять. Обязана.

— Думала, что ты, — вижу застывшее от шока лицо Воронцова, и в тоже время в нем столько боли, — хоть раз мне позвонишь. Найдешь. Вернешь. Но… всегда я напрасно надеялась. Глупая наивная дура, мечтающая, что любимый человек даст о себе знать. Что не смогут его отравить лживыми речами. Но… — камень в огород Ирины Львовны. — я глубоко ошиблась, — расфокусированным взглядом смотрю на Тимура. — Как тебе такая правда? Понравилось? Ты теперь доволен, твою мать?!

Хватаю ручку чемодана и делаю шаг к двери. Воронцов преграждает мне путь. Упираюсь лицом в его каменную грудь. Вдыхаю запах туалетной воды. Запоминаю каждую черту, каждую мелочь.

— Ты никуда не пойдешь. Не отпущу, — все также грозно, но уже на более низкой тональности.

— Я устала, Тимур, — обхожу его. — От всего. От тебя тем более, — вру искусно. Вижу, он мне верит. Вникает в каждое слово. — Надоело быть игрушкой, куклой, цирковой обезьянкой, которую все шпыняют и издеваются. Мне домой пора, — шокированный услышанным Андрей Семенович замер в дверном проеме, вытирая слезы вокруг глаз. Единственный человек, способный на искренние эмоции. — Разберись со своими родными, Тимур. А меня… — выхожу в коридор. — оставь в покое. Мы оба выполнили свои обязательства.

Раз. Два. Три. Дикий крик, грохот, звук разбитого стекла. Аж подпрыгиваю на месте, крепко ручку держа.

— Сынок, ты не знаешь…

— Проваливай на хуй из моего дома! — орет на мать. — Иначе я за себя не отвечаю. Пошла вон! Убирайся!

Его крик слышен и на первом этаже, где столпилась прислуга, сплетничающая между собой.