Закончив читать, я потянулся к диспенсеру на тумбочке за несколькими бумажными салфетками и протянул их Эшу. Мне самому тоже требовалась салфетка. Какое-то время мы сидели в задумчивом молчании, а потом я нарушил его.
— Детка, поговори со мной.
Эш глубоко вздохнул и вытер лицо смятыми салфетками, прежде чем посмотреть на меня.
— Он хочет со мной встретиться.
В действительности это не было вопросом, но я все равно кивнул.
— Да, похоже на то.
— Вот почему я больше никогда не пытался читать это письмо, — пробормотал он, забирая его у меня, и осторожно складывая обратно. — Я знал, что он захочет встретиться со мной.
— И тебя это пугает?
Эш кивнул. Он мгновение молчал, а затем прошептал:
— Что, если он узнает, Эйден?
— Узнает что, детка?
— Что я сделал после… с сердцем его дочери, — по лицу Эша вновь побежали слезы. — Я жив, потому что его дочь мертва. Но вместо того, чтобы жить на полную, благодаря этому подарку – этому удивительному, невероятному подарку – я позволил Билли…
Когда он умолк, я придвинулся и обхватил ладонями его лицо.
— Хэй… — негромко позвал я. — Ты не сделал ничего плохого. Ты не прожигал жизнь и не растрачивал впустую то, что тебе подарили. И речь никогда не шла о том, кто заслуживает жить больше – ты или эта бедная девушка. Назови это судьбой, предназначением или Богом, чем угодно, ее смерть была неизбежна с момента появления на свет. Единственное, что она и ее родители, или те люди, которые любили ее, могли сделать – это решить подарить возможность жить другим после.
— Она собиралась стать врачом…
— Перестань, — решительно перебил его я, потому что знал, что он скажет и просто не мог этого вынести. — Знаешь, что я слышал, когда этот человек говорил о своем ребенке? Я слышал, как он описывает тебя. Твою доброту, твою силу и упорство, твою щедрость, эта искра… это все ты, Эш. Сердце Энни – твое сердце. Возможно, я не знал тебя до трансплантации, но уверен, что и тогда ты был таким же. В мире не существует лучшего человека, чтобы позаботиться о сердце Энни, чем ты.
Эш с болью кивнул и позволил мне привлечь его к груди. Письмо оказалось зажато меж пальцев, как некое утраченное сокровище. Он цеплялся за меня в течение нескольких минут, даже после того, как соленая влага его слез перестала падать на кожу моей руки.
— Пойдем спать, хорошо? — предложил я.
Он покачал головой и осторожно высвободился из моих объятий.
— Нет, я хочу это сделать, — произнес Эш, глубоко вдохнув и потянувшись за гитарой.
Я ощутил в нем какую-то перемену и в моей груди тут же завибрировало чувство гордости. Его неуверенность исчезла, как и стыдливое смущение из-за своих способностей, а их место заняла твердая решимость, и не потому что он пытался мне доказать, что может это сделать. Нет.
Он хотел доказать это самому себе.
Я наблюдал, как он осторожно спрятал письмо обратно во внутренний карман футляра, а затем развернул листок с текстом песни. Когда он потянулся к своему инструменту, это выглядело настолько естественно – то, как он держал гитару на коленях, как пальцы искали струны… Если бы я не знал о том, что связывает его с этой гитарой, гитарой его отца, я бы понял это уже только по тому, как он ее держал. Эш сыграл несколько аккордов, настраивая ее, и я вдруг поймал себя на том, что непроизвольно придвинулся чуть ближе, замерев в предвкушении. Когда он, наконец, остался доволен звучанием, его глаза на мгновение встретились с моими, и он нерешительно мне улыбнулся.