Цель вижу, атакую!

Иван Алексеевич проводил первую пару перехватчиков в воздух, передал управление ими штурманам наведения, когда на верхний этаж шахматного домика вбежал лейтенант Кульчинский.

Агеев удивился его неожиданному появлению, не сразу понял, чего он хочет, так как следил за полковником, отдававшим распоряжения по радио. Борис Валентинович почувствовал, что Кульчинский пытается обратить на себя внимание, и вслед за Николаевым повернулся к молодому летчику.

Агеев заметил, как изменилось лицо Николаева, опустились его до этого весело приподнятые брови, в углах рта резко обозначились морщины. Нет, на лице его не появились негодование и гнев, которые вспыхнули в душе самого Агеева, как только заговорил Кульчинский. Слова лейтенанта опрокидывали все представления Бориса Валентиновича о том, что в последнюю неделю произошло в полку. Стало понятно, почему командир холодно отнесся к его восторгам в связи с изумительной посадкой Кульчинского. Стало ясно, почему не удалась беседа с техниками. Кульчинский, такой примерный, благополучный, просто обманул всех.

Борис Валентинович поймал себя на том, что ищет ему оправдания: в конце концов, ведь иллюзии не вина, а беда сам Агеев в начале летной службы испытывал их. Презирать за них все равно что ударить больного человека.

И тут же он понял, что, в сущности, оправдывает не Кульчинского, а самого себя, свою слепоту. Ведь дело совсем не в иллюзиях, а в той лжи, которой лейтенант опутал Веснина, инженеров, техников, и его, Агеева. А теперь Кульчинский кается: он, видите ли, пожалел бедного Веснина, невольно обиженного им.

Борис Валентинович вспомнил записанную еще в академии фразу, кажется, Писарева: «Слова, иллюзии гибнут, факты — остаются».

Кульчинский пытался поймать взгляд Агеева, но Борису Валентиновичу было противно встречаться с ним глазами.

Лейтенант стоял навытяжку, чего-то ожидая, на что- то надеясь. Агеев подумал, что он ждет негодования

полковника, взрыва, через который уйдет гнев. А потом появится жалость к запутавшемуся человеку, грешному (кто не грешен?), виноватому (кто не виноват?). Взгляд Кульчинского молил о пощаде.

Но полковник не дал ему никаких надежд. Он сказал тихо и внятно:

— Идите, лейтенант. Идите!

Это было даже не возмущенное «Можете быть свободным», а просто «идите»: не путайтесь, мол, под ногами, у нас — работа.

А через несколько минут Иван Алексеевич своим «стартовым» — ласковым тоном говорил в микрофон идущему после перехвата на посадку летчику:

— Выпустите закрылочки. Приберите газик…

Кульчинского проводили молчанием, и Агеев вскоре не мог думать о нем, если бы даже хотел, потому, что получил приказание идти на перехват. Когда он садился в истребитель и машина поскрипывала под его грузным телом, он заставил себя на время забыть все, кроме полета.

Борис Валентинович перехватил бомбардировщик, атаковал его и вернулся на аэродром, когда небо на востоке светлело. Он шел по бетонке, сияющий, перебрасываясь на ходу словечками с летчиками, техниками, механиками. Они — Агеев был в том уверен — уже знали, что замполит успешно перехватил цель.

Аэродром был неузнаваемо тих в эти минуты. «Как пахарь, битва отдыхает», — пушкинской фразой подумал замполит. Здорово звучит. В самую точку.

У СКП ему попался начальник штаба. Он почему-то полушепотом сообщил:

— Знаешь, а генерал-то взлетел… Мало ему всей этой армады. Чего то еще недопроверил. Ну, даст жару!

Николаев встретил Агеева улыбкой:

— Ай да силач-бамбула, хорошо перехватил.

И поделился:

— А мы с тобой, комиссар, бедняки, основательно поиздержались. Остаются дежурные машины: их берегу пуще глаза. Разлетелись соколы…

— Я готов лететь, Иван Алексеевич.

— Не сомневаюсь. Но и кроме тебя летчики есть. Нам с тобой их всех надо хорошенько узнать, и не как-нибудь, а в настоящем деле. Потому что, дорогой комиссар, какие мы с тобой ни глазастые, а всего никогда не увидим. Скрылся хотя бы тот же Фитилек в облаках — и поминай как звали. Даже локаторы, самые вездесущие, тоже не все видят. Понимаешь? Курс, высоту, маневр — это они засекут отличнейшим образом. А вот что у пилота на душе, какая в мозгу у него искорка проскочила, что он подумал и сделал — это и локация не возьмет. На наших перехватчиках кроме летчика никого нет. Истребитель — он и летчик, и штурман, и стрелок — как господь бог, един в трех лицах. На высоте он со своей совестью один на один остается, без свидетелей…

— Давайте, Иван Алексеевич, приготовим к полету Додонова, — подумал вслух Борис Валентинович и обрадовался, что сразу понял командира, понял его просто и искренне. — Фитилька? А?

— Что ж, попробуем.

— Я — «за».

Агеев еще раз взглянул на командира, ожидая встретить его ироническую улыбку: то, мол, хотел списать Додонова, а то соглашаешься пустить на перехват. Не кривишь ли ты душой, комиссар, не подстраиваешься ли?

Нет, улыбки не было. Что ж, кто старое помянет, — тому глаз вон.

Николаев мог и сам разрешить полет Додонову, но

счел нужным посоветоваться, ведь они оба, командир и замполит, делят ответственность. «Мой полк!»