ЦДЛ

– Ну хотя бы потому, что в комбинате, где я работаю, меня считают лучшим живописцем. – И я развил свою мысль: – А так как комбинат лучший в Союзе, следовательно, я лучший живописец в стране. А так как в нашей стране самая передовая живопись и вообще искусство, то я лучший художник в мире.

Вообще-то я из другого союза – писателей и, чтоб заниматься основным своим делом, вынужден, как большинство из нас, подрабатывать живописцем мертвецов, всегда живых и с удовольствием позирующих. Вершители судеб, они желают красоваться буквально во всех областях, районах и жанрах нашей широкой и необъятно искусственной жизни с литературой искусства и искусством литературы.

Не говоря уже просто об искусстве нашем искусном, где хорошо подвешенный язык, кисть, резец, но не режущий, а, напротив, ласкающий, и прочие инструменты висели всегда наготове к дотрогу их, наших самых великих, самых мудрых, самых фотогеничных и уже забальзамированных отчасти. Вы скажете: эстет, и где ж твое чувство брезгливости? Отвечаю: здесь даже творцу наиголубеющей крови, как и аристократу не менее белой кости и духа, еще не выпущенного, чувство брезгливости неведомо, как, впрочем, и другие многие предрассудки. Неведомо – и все тут, хотя он отлично ведает, что творит, а главное – кого творит. И вообще, красочный лубок нашей жизнерадостной панорамы с лобком Лобного места на фоне Главной Стены их захоронений уже давно убран и украшен цветами. Иными словами – хоть сейчас клади ненаглядных в гроб, где они будут вечно живые. Так вот, живописуя их, я в какой-то степени был как бы освобожден писать их еще и в литературе (что-нибудь одно, милейшие!), в теле которой они были куда более главным сосцом, питающим как эту литературу, так и все остальное, включая кремлевскую елку, где пропойца дядя Мороз – красный нос и тетя Снегурочка, недостаточно подмороженная, чтобы выглядеть посвежей, с Павликом Морозовым на руках – это в детстве, а в юности Мороз уже пробирает по коже и щекочет бородой Карла Маркса, а вместо Снегурочки уже Фридрих Энгельс, тоже недомороженный. Дальше – больше, уже весь сонм вождей, основоположников анекдота, самого неостроумного в истории. Когда я вижу их портреты, у меня возникает ощущение, что борода у них одна на всех. Но если у старого анекдота борода с годами увеличивается, то у основателей-шутников, напротив, она, как бы поначалу раскидистая, становится все более жидкой и худосочной. От когда-то густой Марксовой она сначала уменьшилась до менее впечатляющей Энгельсовой, а потом и вообще деградировала в клинышек ленинской, каутской, Троцкой и прочей негустой бороденки. Жалкие подражатели ленинского едва заросшего монгольского подбородка, видимо, чтобы не выглядеть густобородее вождя, выщипывали волоски, оголяя и без того неприлично голую и наглую физиономию, пока их бороденка не стала двухволосой и жалкой, как у Хо Ши Мина. Сейчас после безбородого Сталина, тщательно выбривавшего народы, как свой подбородок, и понимавшего, что борода анекдот только старит, все по заведенному им обычаю бреются, но это не значит, что анекдот свежеет. И чем больше он не свежеет, тем побритее выглядит наша страна. Бреются даже женщины, чтобы не отстать от мужчин, а в некоторых случаях, чтобы мужчины их догоняли, во многих отраслях производства они уже давно мужчины. Их и называют «передовики» (не звать же их «передовицами», которые у нас пишут опять же мужчины). Сбриваются кладбища и леса. И вообще, если глянуть с птичьего полета – вся страна Советов, как, собственно, ей и советовали первые ее парикмахеры, выглядит до неприличия голой (кстати, самые первые евреи, покинувшие Россию, были портные – синицы в руках, они вдруг выпорхнули и стали журавлями в небе). Так вот, на фоне всеобщей побритости всех и вся особенно заметна драчка столпотворения у главсосца. Взрослые люди, рядом с которыми грудные младенцы – царственные аристократы, буквально впадали в ясельный крик и в прочие расцарапы, чтобы хоть на сантиметр быть ближе к этому источнику вдохновения, а также светочу (гори он ярким огнем). Дяди и тети явно не грудного возраста, а скорее седалищного, у которого не по летам хвост трубой и чей транспорт еще не катафалк, но уже каталка, вместо того чтобы о душе подумать – о грешной плоти своей пеклись и причмокивали от удовольствия, когда к нему подпускались. Нет, я их в упор не видел в литературе, ни их, ни самих вождей, а если и видел, то только в гробу, и то уже хорошо захороненном, а следовательно, даже вооруженным глазом невидимом. Литература бедно-горько-тихо-донная, многоплановая в смысле невыполнимости и многословная, она же сплошной мавзолей, бедняжка, вот уже без малого век смакующая живые трупы. Особенно поэзия, эта жизнерадостная покойницкая. Поэты всегда рисовали неплохо. Другой мой коллега – поэт, следуя моему примеру, тоже работает отнюдь не Писарро, а просто писарем надгробий, правда, получает за это несравнимо меньше.