ЦДЛ

И тут, пожалуй, пора его представить полностью, но свои парадные имена мы пока попридержим за зубами, как маршалы свои мундиры с иконостасом орденов (маршалам куда удобней ходить в кальсонах, чем в таких тяжелых доспехах), – мы, в конце концов, в своем кругу, чего уж тут официальничать, тем более когда нам дают такие пышные имена, которые просто грех упоминать всуе, да и неудобны они в употреблении, тем более всуе. Очень звучные они у нас, а те, у кого не очень, – здесь их запросто поменяли, и они стали еще более труднопроизносимыми, просто язык не поворачивается их во всеуслышание говорить. Да и к тому же бесполезно их здесь говорить – американцам они абсолютно ничего не говорят, а уж остальным народам – тем более. А потому Даниил Прометеев (Данко наш несравненный) будет просто Даня, Ардальон Аполлонов-Таврический – Ардальон или Ардальеша, Егудаил Егудаилкин-Эскимосов-Клык моржовый (взял-таки!) – Гудя, Казимир Бельционский – Казя или, в крайнем случае, Казио (как звали его в Италии), Вадим Незнанский-Узлов-Гордиевский – Вадя, Одиссей Моисеевич Улиссов-Шнеерсон – Одя, Иосиф Владимирович Леонидик-Спартанский – Сосивовчик и так далее. Прости, дорогой, что перебил.

– Ничего, – промолвил Даня и начал снова.

– …А я сам полез на рожон, – говорит Даня, – придя на Лубну, я спросил: и почему это меня не арестовывают? Прошел уже месяц, как я дал интервью иностранцу, судя по его вкрадчивому голосу – явно из капстраны, и допускаю, что он меня запродал с потрохами, то есть с моим нутряным и сокровенным. Ведь именно эти писцы с очень дорогой шкурой, забывшие про коготки своих перьев, боятся ее потерять. В отличие от нас, конечно. Явно мои мысли там запахли телом чужого языка, а то и просто обернулись против меня. Знаю я этих златоустов, у которых чести не густо. Вместо «били» напишут «любили» с большой буквы и объяснят это разрядкой… Сколько раз так бывало. Я буквально разжевывал и внушал: господа, жизнь – досуг для провидца. Времени больше чем достаточно, чтобы увидеть. Больше, чем надо, чтобы предостеречь. Это гонщик скоро проживает свою жизнь – скорость, да и в спину подталкивают, торопят будущие поколения (гонщиков). Это художнику небезразлична быстрота самовыражения. Хочет успеть. Провидцы, да откуда их взять, а вот художника есть взять откуда. И берут, и ловят с поличным, если он не прячет своего дарования. Если он не баталист их коммунальных битв и вообще не гример их всенародного вырождения. Господа, продуцирую я им свою главную мысль, – художник, он пропах своей собственной кровью сквозь тонкую кожу. Он полагал, что в этой дикости у него опять, как тысячелетия назад, отрастет шкура, зазвереет глаз и закаменеет сердце. Но боль, господа, без которой немыслим ни один настоящий художник, любит сосуды тонкие, та самая, чьи краски или слова пишут этот мир, где и можно либо творить, либо давить, либо давать, либо грабить. Мир-Шар-Живот – и поверх его, всепожирающего, сердце с трассирующей, и как еще ощутимо, ознобно и пламенно, кувалдой и в то же время ниточкой пульса. Да разве вы когда-нибудь понимали эту морзянку извечного нашего «SOSa», – говорю я им, как космонавт, уже наверху побывавший, которому сверху наша планета, что баранье яйцо, за которое тащат его на костер, как Джордано Бруно, только съедобного. Да много ли стоил бы этот ни черта не стоящий мир без этой хрупкой, но все же непрерываемой нити?

Звоню своему другу Баху и говорю: «Вот он я! Иду!»

– Уши на месте? – спрашивает Бах.

– На месте, – отвечаю.

– А то все хотят быть Ван Гогами, но уши жалко, – говорит Бах. И с чего он взял, что я хочу быть Ван Гогом, меня и так в дурдом упекут.

Дом, где ищут виновных, а хватают невинных. Видимо, работы у них и так хватало. Или они привыкли ловить сами – меня не стали даже слушать. Я, скорее всего, хотел объяснить гэбистам из первых уст все, что меня давно волнует, мешает и бередит мою бедную душу, да и отвлекает тоже. Что уж за мной следить. Давайте я сам послежу за вами…

Сотрудник толкнул меня в какую-то дверь, привыкшую к неожиданностям. И перед тем, как захлопнуть ее за моей спиной, дружески потрепал меня по щеке (это ныне к художникам внимание… бульдозерное, истинно землю роют перед нашим братом, а тогда мы еще не были виноваты во всех прегрешениях российских, включая недороды и прочие беды). Вскоре невесть откуда появилась старушенция вся в белом, как ангел, добрый ангел морга, эдакий божий одуванчик, и стала водить своим костлявым пальцем у самых моих глаз. Лицо ее при этом было еще в начале гримасы. Такое ощущение, что она вот-вот чихнет. Много позже я понял, что это было обычное выражение ее физиономии. Не лик человеческий, а многообещающий чих, которому не суждено состояться. Она спросила – кто я по профессии?

– Живописец.

– И конечно же неплохой?

– Конечно, – опередил я ее на две одышки.

– Почему вы так считаете? – улыбнулась старушенция, явно считая меня идиотом.