ЦДЛ

– С яйцами? – спрашивает Одиссей Моисеевич, всегда неравнодушный к успеху, тем более чужому.

– Нет, налегке, – подсказываю я. – И запомни, Одик, под лежачий, как камень, даже вода не течет.

Мне здесь нравится все, даже то, что не нравится

Иду как-то по Пятой авеню и вдруг раздается в Америке: «Сгреб твою мать!» Это Гудя кричит, потому что и сюда дошел (сгреби его маму тоже). Смотрю, катится в толпе живот лица. Ну, думаю – наш! Так и есть – Егудаил. И с ходу: «Мысль – не вещь, а если вещь, то несущественная. За кражу мыслей у нас не сажают, даже на койку в психушку. Или мысль уже не частная собственность? Или она должна принадлежать всем сразу, даже нечистым на руку? Или же хорошая мысль (кто же ворует плохие?), по мнению цэ-ка вэ-ка пэ-бэ, не так уж и хороша? Но вот стали сажать за воровство книг. За написание, а также за чтение книг, с точки зрения властей неудачных, у нас сажают давно. Нет, здесь стали сажать за воровство просто книг. Другое дело раньше, когда книги едва ли представляли ценность. Воруй на здоровье! А сегодня… Неужели сегодня в книгах появилась хоть какая-нибудь мысль?

– Гудя, – говорю, – ты все еще там, а я думал, ты уже здесь – тебя еще когда отпустили… Успокойся, Гудя, бежать тебе дальше некуда – все, приехал!

– Я здесь, но своим возмущением – там. Ведь я же уводил книги абсолютно без мысли.

– Я тоже здесь, но как-то еще не заметил, – продолжаю его успокаивать, – я точно знаю, что там меня нет, а вот здесь ли я, ей-богу, не знаю (я действительно первое время был немного растерян, не до такой, конечно, степени, как юноша в аэропорту, который стоял и плакал, еле слышно шепча: «И это Америка?», когда я, помнится, встречал кого-то).

– Да вот же ты! – говорит мне Гудя. – По-моему, целиком, может, какая-нибудь часть и осталась где-то, но незаметно, по крайней мере невооруженным глазом…

И снова-здорово сел на своего конька. Все никак не может понять, за что его там сажали? Ну, слегка подворовывал книги, преимущественно в библиотеках. И только советские, чтобы сдать их потом в утильсырье, все одно макулатура, и получить взамен, скажем, «Сказки Андерсена» или «Трех мушкетеров», тоже уникальное издание, не говоря уже о «О вкусной и здоровой пище», но это очень много надо сдать на вес, можно сказать, всю советскую литературу, чтобы такую книгу ценную получить, а попробуй ее собрать, а потом отволочь. Только один героический Гудя и мог. Спасибо ему, хоть он и сам говорил: «Спасибо, что это дерьмо берете!» Гудю любили. Он, можно сказать, был волк-санитар, которого не только ноги кормят.

«Гудя, а почему ты сразу не уводил „Пищу“, которая здоровая и вкусная?» – как-то спросил я его еще в Москве. «Совестно, народу и так читать нечего», – искренне ответил Гудя. Труженик, он собирал свои тонны по крохам, пока не поймали. Представляю – на каком дерьме.

Наши негры – цыгане, а вместо индейцев – свои могикане. Тут надо заметить, что Егудаил – последний, и к тому же самый, из селькупо-нганасанского рода. И – к чести его – не пошел в своего папу, который считал, что все на свете должны говорить на языке его еще не окончательно вымершего племени, пока там еще остается хоть один способный разговаривать (в данном случае он с малолетним отпрыском на руках). А посему говорить ни с кем не желал. Ни с одним не контачил народом, полагая, что народов много, а он один (Гудя еще говорить не умел и вообще был на редкость стеснительный мальчик, за неимением игрушек игравший только своими еще не выросшими причиндалами). «Вы постигайте мой язык, – говорил, бывало, Егудаил-старший, – там не ахти как много слов. Но тем не менее он тоже трудный, очень даже гортань устает. И ноги потом трясутся…» Так что не случайно сына потянуло к книгам.

Сейчас Гудя работает в одном из американских университетов. Как говорил Чингисхан: «Боишься – не делай, делаешь – не бойся!» Именно исходя из этого его главного постулата Гудя и ведет свой курс «Особенности вымирающих северных языков и основы эллоквенции – искусства художественной речи с точки зрения фаллоцентризма».

«Интер цекус люскус реке – среди слепых и одноглазый – царь» – это было там, в его вымирающем прошлом, северном и бесперспективном, где даже сантехник с вантузом – уже интеллигент, а если еще и в очках, то вполне уже зрячий. У кинологов есть определение – длина клыка. Неизвестно, чем измерял Гудя степень своей агрессивности, но то, что он знал, что жизнь дается только один раз, а удается и того реже, – бесспорно. Поэтому на вопрос, что побудило его эмигрировать, он без запинки ответил: «Нет чуда неожиданности, без которой вдохновение и творчество умирают. И еще абстиненция – вечное похмелье советской жизни. И вообще, где эстетический и духовный экстаз, мать вашу так?!» – но это он уже позже взывал к советским властям, по «Голосу Америки», где в основном и звучали наши, сразу же окрепшие, голоса.