ЦДЛ

Жажда жажды – океан воды холодной с рыбами и кораблями, за которыми стронция шлейф. Нет, здесь эмблема ее – «Кока-Кола».

«Хау ар ю!» – говорю барабанщику без оркестра (может, где-то рядом ходит без армии генерал).

«Хай!» – он мне отвечает и продолжает свою искусную дробь.

Далее мне повстречался свами (он не с вами, а с Кришною заодно). Чтобы уточнить, я спросил:

Это с вами ходит свами,
любуясь ивами и вами,
в кальсонах белых с выпуском рубах,
тот самый хлыщ, что давит прыщ,
а надо бы раба?

И он мне тут же в ответ стихами:
Это с нами ходит свами,
мы давно уже не ходим сами,
всюду траки бьют по сраке,
потому что все на краке[13].

Пляски и тряски и клоун без маски. А также голые нудисты (или это нудные пацифисты обнажили свою безоружность). Тихо подъехавший полисмен очень вежливо спрашивает за мир страдалицу: «Вам не холодно, мисс?»

– Ей не холодно, ей просто свежо, – говорю я копу и еду дальше.

Улыбки, радушие и снова улыбки – не то что в Москве, когда тот, кто встречает иностранцев, приходит домой и бросает в стакан ослепительную, а с нами уже только шамкает.

Конечно, эта страна уже в будущем. И давно. Вот только в каком – в своем или в нашем, где так отчетливо видно, что нас ждет впереди.

Оборотная сторона Земли, нашей круглой медали, разумеется, здесь все должно быть наоборот, тем более США еще молодая страна. Это особенно заметно, когда ее политики впадают в детство, а со стариками нянчатся, как с детьми. И я сразу вспомнил наших в главном городе пенсионеров с его Кремлем – самым старческим домом на планете. Бывало, бежит-наяривает старушка еще с детсадовским бантиком на голове, в бобочке своей древней и в юбочке, тоже еще гимнастической, а также в кирзовых, середины последней войны, сапогах.

– Куда торопишься, бабуся?

– Голос свой отдавать!

– Так его и так у тебя не густо, потому как чуть ли не шепотом говоришь…

Может, с перепою или раньше уже митинговала. Или на кухне непредусмотрительно сорвала (общественность, она супы коллективно варит и голоса свои зачастую срывает, как с вешалки лихо пальто, и чем уж она тогда голосует за родную и очередную партию очередного правительства, по сути того же самого?).

Греют, душки, свои тушки и в ус себе не дуют, потому как давным-давно нагрели руки.

И еще меня потрясли в каждом автобусе лифты для инвалидов и специальные туалеты для них, правда не на каждой их остановке. И то, что у каждого немощного – «хоум аттендант» (домашний интендант, он же слуга и сиделка, нянька и санитар). Наши иммигранты просто обожают эту должность. Позже мне расскажут про Сосивовчика, отличившегося в этой профессии, – однажды он толкнул коляску с порученной ему бабушкой дальше, чем следовало, и, когда бабушка докатилась до своего естественного конца, был беспощадно уволен. Здесь просто души не чают в своих увечных, а политическая корректность так высока, что если ты громко выразишь свое недовольство своим, мягко скажем, не слишком приятным соседством в сабвее, как это сделал один известный здесь бейсболист, то тебя, как и его, подвергнут всеобщему остракизму и оштрафуют тысяч на пять.

«Ин Гад ви траст» («Нас Бог хранит») здесь даже на деньгах (не то что у нас «Храните деньги в сберегательной кассе!»), и мне даже кажется, что деньги здесь – Бог.

Еду и думаю: ну разве мыслимо больше любовниц деньги любить, даже если любовницы эти – за деньги. Или больше творчества, тем более непродажного. Больше отечества с мамой и папой (вот его-то как раз продают здесь вразнос и кому – вонючим гэбэшникам). И мне показалось, что больше всего на свете здесь любят деньги. Их любят, а они бегут и бегут и становятся все меньше и меньше, не то что совсем переводятся, но как-то скукоживаются на глазах, будто стыдно им, что так их, никчемных и низменных, любят. И чем больше они ничтожны, тем маниакальнее их хотят.