ЦДЛ

Россияне в рассеянии, сколько их! Европейцы – рассеянные, когда им говорят про ГУЛАГи и прочие благи – этих еще больше, включая сюда и турок, лежащих на Босфоре и получающих за это немалую мзду на покрытие своей волосатости. Иногда мне кажется, весь мир – сплошные турки. А если не турки, то все равно затурканные и мало чем отличимые от россиян, которых я знал. Или американцев, тоже многонациональных будущих сограждан моих.

– А африканцев? – свешивается с верхней нары совершеннейший не эмигрант, невзирая на отдаленность свою. И что он зачастил сюда не приезжать?!.

– И в Африку ехать не надо, – говорю, – вот они, запоздалые дети свободы, гуляют, увешанные по привычке цепями, правда уже золотыми. И как они только сморкаются – с кольцом-то в ноздре?.. Это вы там сидите, а все бегут. Что третий мир, что четвертый, что пятый. Итого по три миллиарда на каждый глаз. Дети разных народов, их столько, что жизни не хватит с ними со всеми здороваться, будто именно для этого нам жизнь и дана…

И я силюсь вспомнить, кого ж я еще не видел, какую расу в перечне своем упустил? Кроме Австралии сумчатой, я, пожалуй, всех уже перечислил. А может, махнуть в Австралию? Поглядим Австралию – и далее, и пусть стена сменяется стеной, но самая большая за спиной. Худо-бедно, я ее обгоняю с той самой минуты, когда в Шереметьеве, их Поиметьеве, прекратили доступ к моему телу, сказав провожающим: «Хватит прощаться!», и на мой вопрос: почему? – сухо ответили: «Вы уже за границей». И действительно, подумал я, здесь я уже не умру. Вечный Жид в Вечный город едущий, с призванием тоже вечно крамольным, вечно без денег и с вечным пером, я тогда уже знал, что Россия за мною двинет. Я тогда уже понял, что за мной устремится она, хотя и закрыта надолго и сплошь. Другое дело – зачем мне такая нужна? Между прочим, только здесь я понял, почему Россия закрыта.

– Почему? – интересуется он из глубин.

– А чтобы можно было только Кремлю побираться.

– Ну теперь-то уже можно всем.

– Нет, это позже наступит, пока же едет привилегированная голытьба.

Лежу на пляже и решаю – и куда ж мне ехать?

Плещется море – прачка-русалка, пена мыльная, и вот они, белоснежные облака. Плавит солнце песок, будто не пляж тут, а завод стекольный. И среди Средиземноморья не мираж, а воочию русская речь. Не такая родная, как если бы сам говорил, но все же.

Граф

И тут появился граф Заиметьев-Борзани-Делакруа, большой поклонник Феллини, и громко задумался:

– Это кто же ее, интересно, страждет, когда мои собаки на охоте?

При виде красивых женщин он неизменно задается этим вопросом. Оглянувшись, я увидел идущую к нам бакалавра, имевшую обыкновение всегда появляться из пены морской. Я, естественно, познакомил с ней графа, который не преминул заметить, что перевод как жена: или красивая, но неверная, или верная, но некрасивая. Видимо, он посчитал ее моей переводчицей только. И вообще это донорство (будто без него я не знал) – и какой идиот задаром отдаст тебе кровь? А потому здесь сплошь и рядом переливание из пустого в порожнее. И меня ему жаль, ибо, насколько он понимает, по-русски я один из самых первых поэтов. На что я ответил, что первых много, а я, скорее всего, второй. И вообще поэтов, в отличие от цыплят, по осени не считают – не у каждого она Болдинская и золотая. А что касается переводчиков, то мне нужен соперник и нам на равных следует говорить. А не щелкоперы, что ядра глотают, а шелуху выплевывают в зал. Это у нас из любого Хемингуэя можно Кафку сделать. Гений у нас под своей фамилией зачастую писать боится, вот и отводит душу на иностранных хулиганах. Потому у нас если уж Шекспир, так Шекспир. «Принц помешался… и на какой же почве? На датской, милый мой, на какой же еще?..» Если ты, твое сиятельство, найдешь это у Вильяма – еще одну псарню куплю тебе племенных жеребцов, чьи уши торчат без крахмала… Вот оно, наше проклятье – язык, который до Киева и доводит, когда взаперти и между собой. А высунься в мир и держи за зубами. Язык мой – враг мой, так это же дома?! А здесь, где международно, межзубно, междуусобно и так далее меж, – чудодей, говорящий на русском, – нем. Здесь, где рукописи не сгорают, поскольку не жгут, а, напротив, хранят в назиданье потомкам… Да, но рукописи на ИХ языке и микрофоны тоже на ИХ языке. Нет, я уж буду по старинке, как итальянцы, руками, словам помогать. Писатель, он тоже жестикулирует. Только на бумаге.

– Это твоих рук дело? – спросит издатель.

– Моих.

– И ты не умываешь руки?

– Нет.

– Ну, тогда не пойдет, – скажет он. И еще добавит: – Ты бы еще Софокла сюда приволок! Читателям совсем не это надо. И вообще, пиши-ка ты, брат, левой ногой, и я пожму твою левую ногу!..

– Не ровен час, так и скончаться творчески можно, – говорит его светлость граф Заиметьев-Борзани-Делакруа Всеволодович.