ЦДЛ

Съезд завершился. На Куравлёва поглядывали одни с сочувствием, дру­гие со злорадством. Он не пошёл на банкет. Выходил из Кремля и вдруг по­нял, что вчерашнее беснование скоморохов в Дубовом зале было не случай­но. Было насмешкой над ним, над всеми его замыслами и проектами. Было нарядным и весёлым глумлением. Судьба прислала вестников его неизбежно­го проигрыша.

Через день состоялся разгром “Литературной газеты”. Великая газета стала умирать ещё раньше, когда её покинул главный редактор Александр Борисович Чаковский, по болезни или предчувствуя гнетущие времена. Его сигара перестала дымить в коридорах редакции. Газета стала падать, но не громко, тихо, как падает белое облако за вершины деревьев. Ещё оставался у кормила неутомимый Сыроедов, ещё взрывались газетные страницы курь­ёзными суждениями и сенсациями “перестройки”. Но и Сыроедова прогна­ли, гнусно, жестоко, не объясняя причин.

На его место пришёл ставленник Яковлева, неистовый демократ, превра­тивший вольнолюбивую газету в злобный листок. Именно тогда в газете за­говорили о “русском фашизме”.

Писатели Бондарев, Белов и Распутин назывались “русскими фашиста­ми”, а Куравлёв, стараниями Натальи Петровой, получил прозвище “соло­вей генерального штаба”.

Куравлёв выпытывал у сотрудников “Литературки”, чем объяснить жё­сткое удаление Сыроедова. Никто ничего толком не знал. Говорили о каких-то связях с немецким журналом “Шпигель”. О любовницах, слух о которых дошёл до секретариата ЦК. Была экстравагантная версия. Во время поездки в Бухару, где золото, хлопок и вино, Сыроедов, вознося хвалу секретарю Бу­харского обкома, неловко пошутил. Сказал, что на Западе начался сбор спер­мы выдающихся людей. Её замораживают, а через много лет оплодотворят женщин, от которых родятся великие люди. И сперма секретаря Бухарско­го обкома партии должна быть заморожена для будущих времён. Это оскор­било бухарского секретаря, последовала жалоба, и Сыроедова убрали.

— Ну, Сыроедов не стал бы замораживать свою сперму. Она ему нуж­на здесь и сейчас, — рассмеялся собеседник Куравлёва.

Газета, которая посылала Куравлёва на войну, теперь называла его во­енным преступником.

Глава тридцать третья

Однако была газета “День”, неоперившийся птенец, только что разломав­ший клювом яйцо, готовый выпасть из гнезда. Но это было оружие. Курав­лёв мог отвечать на удары. Он вступил в бой со множеством “перестроечных” газет и журналов, которыми управлял искушённый диспетчер Яковлев. Как стальные “Мессершмитты”, враждебные газеты господствовали в воздухе, ис­требляя бегущие врассыпную колонны коммунистов. Газета “День”, как фа­нерный истребитель, вылетала им навстречу. Её поджигали, сбивали, самолё­тик с трудом добирался до аэродрома. Его латали, чинили и вновь поднимали в небо, навстречу стальным армадам.

Куравлёв нашёл сотрудников, знающих газетное дело. Неистового кри­тика, яростного русофила Владимира Бондаренко, которому демократы уже подбрасывали под дверь мешок с гнилыми костями. Журналиста Евгения Не­фёдова, весельчака и насмешника, покинувшего “Комсомольскую правду” после того, как та стала люто антисоветской. Николая Анисина, ушедшего из коммунистической “Правды” после того, как газета убрала с первой по­лосы ордена Ленина и Трудового Красного Знамени. Шамиля Султанова, ис­ламского мистика, знатока международных отношений.

Штат был невелик, зарплаты крошечные. Но всё искупалось сладостным чувством борьбы, праведного боя. Все стояли плечом к плечу. Рассматрива­ли газету как драгоценное оружие. Куравлёв, получив газету, поместил на её первой полосе ордена, которые перестроечная “Правда” кинула в грязь.

Он не уставал цеплять маститые газеты, когда-то столпы советского строя, а теперь истреблявшие всё советское. Газеты-гиганты огрызались на укусы маленькой неуёмной газеты. “День” получал известность, рос тираж. Газету “Известия”, ставшую лютой русофобской газетой, “День” назвал “пульсирующей маткой сионизма”, что вызвало скандал и увеличило число сторонников.

Он разместил фотографию, где по Москве ведут колонны пленных нем­цев, и написал: “Так поведут демократов”. Известность газеты росла, росло влияние.

Куравлёв позвонил больному Александру Борисовичу Чаковскому. Пред­ставился главным редактором “Дня” и попросил о встрече.

— Торопитесь. Встреча может не состояться.

Чаковский принял его дома, в великолепной квартире с окнами на па­мятник Юрию Долгорукому. Шторы были задёрнуты. Чаковский был в до­машней блузе, в тёмных очках — не выносил яркий свет. Достал из шкаф­чика бутылку виски, хрустальные стаканы.

— За здравие вашей газеты.

Они выпили жгучую горечь, от которой Куравлёву стало свободней. Он рассказал о замысле новой газеты.

— Но ведь газета должна кому-то служить? Кому служит ваша газета?

— Мы даём отпор “перестройке”, — ответил Куравлёв.

— Этого мало. У перестройки есть лицо. Это Горбачёв, Яковлев. А ка­кие лица с вами?

— Бакланов, Язов, Крючков. Вся советская интеллигенция.

— Боюсь, этого мало. Лица, которые вы назвали, очень скоро померк­нут. А новых вы не найдёте.