Но если в прихожей звонил телефон, «старец» делал вид, что не слышит его, на дребезжащие звонки в дверь также не отвечал – он словно бы обиделся на кого-то и вырубился из жизни. Сняв обувь, он неспешно перемещался по квартире босиком, по-детски смешно шевеля длинными пальцами ног и принюхиваясь к чему-то незнакомому, странному, чего раньше в квартире не было. Иногда он останавливался у стены, у тумбочки, у шифоньера, сколупывал желтым, твердым, как железо, ногтем какое-нибудь пятно, сыро, со всхлипываниями вздыхал и двигался дальше.
Он не знал, что делать, – редкое состояние для энергичного человека.
В Петрограде стояла безрадостная осень – темная, с низкими тяжелыми облаками, плывущими над самыми крышами домов, с мокрыми каменными мостовыми, на которых оскальзывались лошади и, случалось, буксовали, дымя и разбрызгивая по сторонам черные резиновые крошки, слетающие с литых колес, грузовые автомобили – город был неуютен, печален, лишен прежнего тепла и обаяния.
…Распутин подошел к окну и долго стоял около него, смотрел на дома, на мокрую землю и пожухлую, начавшую подгнивать траву, хмурился, кусал губы, потом, погладив через рубаху шрам, оставшийся на животе, пошел на кухню, где в корзине стояло шесть бутылок старой мадеры, вытащил одну.
Некоторое время молча глядел на облитое красным сургучом горлышко, потом рукояткой ножа отбил сургуч и проворно, несколькими сильными ударами кулака выбил пробку из бутылки. Сделал ловкое, стремительное движение, окорачивая выметнувшуюся из горлышка ароматную струю, умело подсек ее – и из голышка не вылилось ни капли вина.
Вновь молча, покряхтывая, прошел в комнату, из которой наблюдал за печальным осенним Петроградом, горько покривил рот. Потом отер рукою горлышко, сделал несколько глотков. Он любил это вино – горьковатое, с привкусом сушеной груши, подгорелой хлебной корочки, еще чего-то, и вообще считал мадеру крестьянским вином, не барским, снова сделал несколько крупных вкусных глотков, соображая, что же ему делать дальше. Царя в столице нет, и приедет он, судя по всему, нескоро – дела на фронте идут не ахти как весело; к царице в гости так просто не заявишься. Да и раньше, если честно, он тоже нечасто бывал в Царском Селе – пару раз в месяц, не больше. А вот по телефону переговаривался часто. Каждый день, иногда даже по нескольку раз на день. В основном с царицей и с мальчиком – меньшим Романовым, наследником престола.
Лицо Распутина, жесткое, костлявое, с татарскими скулами и твердыми складками, уходящими от носа в бороду, разгладилось, складки исчезли: Распутин любил царевича, и царевич платил ему тем же, только Распутин мог снимать у него боль, только он умел останавливать кровь, бегущую из ранки и не думающую останавливаться – то, что для любого мальчишки было пустяком, для наследника могло обернуться непоправимой бедой, – утихомиривать резь в суставах и колики в животе. Любовь Распутина и наследника была взаимной.
И вообще, Распутин, когда находился в хорошем настроении, действовал по простому принципу: на добро надо отвечать добром, а на зло – злом.
У царевича была мягкая душа, внимательные, умные глаза, он желал всем добра, – наверное, большинство людей, страдающих с детства, имеют такую душу, – иногда он прятал свою боль, но, как всякий ребенок, не мог спрятать ее надежно, и главное – не мог спрятать надолго.
Распутин сделал еще несколько крупных глотков и неожиданно обнаружил, что большая, отлитая из коричневого толстого стекла бутылка уже пуста. С недоумением посмотрел на нее и поставил на пол у портьеры. Пробормотал глухо, в себя:
– Что ни говори, а мадерца лучше «слезок»…
Царь, когда приезжал в Крым, в Ливадию, всегда требовал себе «Слезы Христа». Последние два года его встречали этим вином уже в Джанкое – первой крымской станции: как только поезд одолевал Гнилое море и позади оставался узкий перешеек, белый от соли и солнца, машинист сбрасывал пары, и к вагону несли подносы с вином, присланным из Ялты, и фруктами. Вино дорого искрилось в хрустальных, посверкивающих солнцем графинах, призывно играло. Николай жадно бросался к нему. У него даже руки подрагивали от нетерпения. Он наливал себе первый фужер – небольшой, узкий, вмещающий в себя вина не очень много, отпивал глоток, поднимал голову, с полминуты прислушивался к нему, определяя вкус, поймав капельку, прижимал ее к нёбу – в таком вине важен не только вкус, а и послевкусие – и, узнав вино, поняв по вкусу и по тому, что осталось после него, по послевкусию, что это «Слезы Христа», счастливо улыбался, выпивал фужер до дна и тут же наливал себе новый.
Через десять минут царский поезд трогался, оставляя позади Джанкой, и углублялся в жаркие, пахнущие полынью, солью и лисьей мочой крымские степи.