Царь (СИ)

Выбежав, он едва не сбил с ног своего нового приятеля — Яна Корбута. По совести говоря, поначалу парень смотрел на литвинского полоняника с опаской. Однако со временем они подружились, тем более как оказалось, Янек был из православной шляхты, то есть не совсем басурманин.

— Примус[48], - воскликнул Ян, сияя счастливыми глазами, — она здесь!

— Кто она то? — удивился Анциферов, которого Корбут называл то Примусом, перекладывая его прозвище на латынь, то Незлобом[49] переводя крестовое имя с греческого, на что парень, уважая ученость нового приятеля, никогда не обижался.

— Богиня моих грез, королева моих снов, владычица моих мыслей!

— Агнешка что ли? — сообразил Первак, поскольку новый друг успел прожужжать все уши о предмете своей страсти.

— Да, великолепная, несравненная панна Агнешка Карнковска, самая прекрасная девушка во всей Речи Посполитой!

— Ишь ты, — озадаченно хмыкнул Анциферов, которому любопытно было взглянуть на первую польскую красавицу, но роспись в Можайск сама не отнесется, и хочешь не хочешь, надо было бежать. — Слушай Ян, мне теперь недосуг, а как вернусь, так покажешь мне свою зазнобу.

Быстро выпалив это, парень кинулся к коновязи и, птицей взлетев в седло одной из лошадей, поскакал в город. Оставшись один, Янек шел не разбирая дороги продолжая блаженно улыбаться. Судьба до сих пор не часто баловала сироту, так что неожиданное пленение молодой человек воспринял как очередной ее удар. Что проку возмущаться по поводу непогоды или напротив — жаркого солнца? От твоих стенаний все равно ничего не изменится! Впрочем, положа руку на сердце, жизнь его если и переменилась, то уж никак не к худшему. Захвативший его Михальский вечно где-то пропадал и передал своего пленника самому царю. Тот пару раз, поговорив с ним, казалось, совсем потерял интерес и поручил его попечению Анциферова. Поначалу они смотрели друг на дружку с подозрением, но потом сошлись. Спали под одной телегой, ели из одного котелка, пили из одной чаши. Первак рассказывал Янеку о Москве, а тот ему о Вильно, Кракове и других городах, в которых ему довелось побывать. Никто в московитском лагере не заставлял Корбута работать, не помыкал им и уж тем более не оскорблял. Разве что часовые.

— Куды прешь, зараза? — Вывел литвина из задумчивости зычный голос караульного, разом напомнив, что он в плену.

— Человек образованный, сказал бы: "кво вадис, инфекция[50]", — назидательным тоном ответил он здоровенному стрельцу, чтобы не показать испуга.

— А будешь лаяться по непонятному, в рыло дам! — Широко улыбнувшись, посулил ему часовой.

— О времена, о нравы! — Воскликнул патетически Корбут, но испытывать судьбу более не стал и опасливо покосившись на пудовые кулаки караульного повернул назад.

Первушка тем временем доскакал до города и в воротах наткнулся на Пожарского, который в сопровождении челяди куда-то направлялся. По военному времени, князь и его спутники были в бронях, только у самого Дмитрия Михайловича вместо шлема на голове была обычная шапка с соболиной опушкой.

— Господине, — закричал парень, спрыгнув с коня и поклонившись прославленному воеводе.

— Чего тебе? — развернулся в его сторону князь.

— Вот, велено в руки передать, — еще раз поклонился Первак и подал роспись.

Пожарский, в отличие от многих бояр, был не только грамотен, а скорее даже хорошо образован, так что, подхватив грамотку, быстро прочел ее содержимое и нахмурил брови.

— Пушки лишними не будут, — задумчиво проронил он, — но на стены их сразу не затащишь… Ладно, государь мне сказывал, что отдаст пушки у ляхов захваченные. Сейчас пошлю людей за ними.

— Не прикажешь ли чего, князь Дмитрий Михайлович?

— Ступай с богом, да скажи: все сделаем, как государь повелел.

Вернувшись после разговора с воеводой в лагерь, Анциферов кинулся к царскому шатру и застал там прелюбопытнейшую картину. Вышедший из шатра государь на чем свет стоит материл валяющегося у него в ногах боярина.

— Да лучше бы ты сам утонул, песий сын! Чтоб тебя проклятущего все окрестные русалки защекотали скопом, к сожительству принудили!

Толпящиеся вокруг свитские смотрели на провинившегося боярина без малейшей приязни, похоже прикидывая уже, где его ловчее будет повесить. Царь, однако, приказа о расправе не дал и, закончив ругаться, коротко приказал, будто сплюнул:

— Пшел вон отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели!

Первушка бочком протиснулся к стоящему неподалеку Янеку и тихонько спросил:

— Чего это тут стряслось?

— Кажется, этот боярин…

— Князь Петр Пронский…

— Да, наверное, так вот, он должен был доставить пороховой обоз, но по какой-то причине порох им доставленный оказался подмоченным. То ли под дождь попали, то ли при переправе намочили.

— Беда-то какая!

— Угу, — неопределенно буркнул литвин, внимательно наблюдая за царским шатром, как будто высматривая кого-то.

— Первак, где тебя черти носят? — Беззлобно ругнулся подошедший к ним Пушкарев.

— Да как же, Анисим Савич, сам же посылал с росписью к князю Пожарскому!

— Верно, посылал, — вспомнил полуголова, — ну и что, отдал роспись то?