Царь Петр и правительница Софья

— Под Азовом.

— Ан нет! Слушай-ка: сейчас сестра Марфа присылала певчего к моей постельнице, к Вере Васютинской…

— Это Демушку-певчего? — перебила ее Родимица.

— Демушку, а что?

— Ох, матушка, наживем мы беды с этим Демушкой.

— Что так?

— Верка-то…

— Васютинская?

— Она самая… О-ох!

— А что, Федорушка?

— Али не заметила?

— Не заметила ничего… Что такое?

— Да пузо-то у ней на нос лезет.

— Как пузо?

— Да чижала.

— Что ты!

— Верно слово, беременная, почти на сносех.[13]*

— Ах, матушки! — удивилась Софья. — От кого же?

— Да все от Демушки… Я давно замечала… А нехорошо, ежеле девка в монастыре обродится: на тебя, матушка, покор будет, твоя постельница.

Софья задумалась.

— Хорошо, я разберу это дело, — сказала она, помолчав, — ишь ты, хохлуша! А какая, кажись, скромница.

— Что делать, матушка! Дело молодое…

— Правда, Федорушка… Так сестра Марфа и велела ноне сказать Верке через Демку: у нас-де наверху позамялось: хотели было бояре, из наших, маленького царевича удушить, чтоб совсем извести нарышкинское семя, только его подменили, а его платье на другого робенка надели, да царица узнала, что это не царевич, и сыскала царевича в другой горнице, так бояре-де царицу по щекам били. А об царе сказывали, неведомо жив, неведомо мертв, а вернее того, что его не стало, так надо-де о царстве промышлять, и для того-де по стрельцов указ послан, чтоб шли меня на державство ставить.

Родимица сосредоточенно молчала, как бы к чему-то прислушиваясь.

— Так вот каки вести, Федорушка, — закончила Софья.

— Дай-то Бог, — вздохнула старая постельница, — только, может, это одни разговоры.

— Где разговоры! Стрельцы уж у Воскресенского: не нонче завтра к Москве будут. Так-то, Федорушка! Тогда вот я и отпущу тебя, когда ты нам свадебную постельку постелешь…

— Ох, матушка! Уж свадебную!

— А то как же? Ты скажешь, я стара? Правда, не молоденькая девчонка: поди, и все сорок наберется… Так что за беда! Не одним молоденьким венцы златые куются.

— Оно так, матушка, какая еще твоя старость!.. Вон я, старая да окаянная, и то у своей дочери родной жениха отбила… О-ох, горе мое!

— А что Сумбулов? — спросила ее царевна.

— С горя, матушка, да с печали постригся.

— Что ты, Федора!

— Истину говорю, царевнушка золотая: сама видела Максима в чернеческом клобуке.

— А в котором монастыре постригся?

— В Чудове… Слышала я в ту пору, когда царь здесь был, сказывали: пришел в Чудов государь к обедне, а после обедни и видит, что все чернецы подошли к антидору, один токмо не подошел. Царь и спроси: кто этот чернец, что антидора не берет. «Сумбулов был на миру, говорят, Максимом звали, дворянин, а после боярство получил от царевны-де Софьи Алексеевны за то, что вместо Петра — Иоанна — царевича на царство выкрикивал на Красном крыльце». Царь и подзови его к себе. Для чего ты, говорит, не подошел к антидору? Не посмел, говорит, пройти мимо тебя и поднять на тебя глаза. А царь и велел ему итить к антидору, а после того вдругоряд подзывает его к себе и говорит: «Отчего-де я тебе при выборе на царство не показался?»

— Так и спросил? — полюбопытствовала Софья и вся вспыхнула.

— Так и спросил, сказывают.

— А тот что?

— А тот и говорит: Иуда, говорит, за тридесять сребренников продал Христа будучи его учеником, а я-де твоим учеником никогда не бывал-то диво ли-де, что я тебя продал будучи мелким дворянином за боярство!

— Ишь к кому приравнял! Ко Христу! Пьяницу-то! — снова вспыхнула Софья.

В то время в дверях кельи показалась молоденькая черничка в черной монатейке, красиво оттенявшей белое личико с черными, воронова крыла волосами, заплетенными в две большие косы.

— Ты что, Веруша? — спросила ее царевна.

— От государыни царицы Евдокей Федоровны постельница прислана спросить о твоем здравии, — прощебетала хорошенькая сероглазая черничка.

— Добро, Веруша, кликни ее сюда, — отвечала царевна. — Ах, постой, постой, Веруша! — спохватилась она. — Подь сюда поближе.

Черничка проворно и с веселой улыбкой подошла к царевне. Та внимательно осмотрела ее с головы до ног.

— Это новая монатейка на мне, матушка-царевна, — прощебетала черничка, видимо, избалованная своею госпожой, — хорошо сидит?

— А повернись-ка, стрекоза, боком, — сказала Софья, — сидит хорошо.

— Чаю, и с боку хорошо, — сверкнула «стрекоза» своими белыми, как перламутр, зубами и повернулась.

— Хорошо-то оно хорошо, — сказала улыбаясь Софья, — да вот тут что-то неладно.

И царевна тронула девушку за живот.

— Охо-хо! Ты, кажись, много гороху наелась, вот тебе пузо и вспучило, — заметила она лукаво, ощупывая свою молоденькую постельницу.

Яркая краска мгновенно залила белые пухленькие щечки чернички.

— А! Каков горох — от! Уж не Демушка ли певчий накормил тебя этим горошком? — продолжала царевна, качая головой.

— Матушка, прости! — заливаясь слезами и падая на колени, заголосила Вера Васютинская (это была она, хорошенькая балованная «хохлуша»). — Ох, прости! Я люблю Демьяна!

— Добро, добро! После поговорим…

— Матушка! Я ненароком!

— Добро, добро…

XIII. Отчаянная попытка