Царь Петр и правительница Софья

Стрельцы, однако, все еще не думали, что дело примет кровавый оборот. Где это видано, чтобы свои, православные же, шли убивать друг друга! Еще если б в царских ратях были одни иноземцы, так эти собаки ради брошенного им царем куска готовы резать православных, а то потешные и солдаты все те ж москвичи, одному со стрельцами Богу молятся, у Иверской свечи ставят: как же они станут проливать братнюю кровь? Не каиново же они племя. И чем стрельцы провинились? Они хотят только взглянуть на родную Москву, увидеть ее золотые маковки — ведь так давно они не видали ее! А их дома, осиротевшие без хозяев? А их жены, проплакавшие глаза по своим мужьям! А покинутые отцами малые дети, о которых стрельцы вспоминали и под стенами Азова, и на бесконечных степях ногайских, и на польском рубеже!.. Мыкаясь вдали от Москвы, стрельцы обносились, некому починить им рубахи, заштопать кафтана. Сколько лет они бани не видали! И бороды, и головы их давно не знают гребня. Сами они пообросли, как колодники… за что же против них посылать войско, словно против басурман? Так думали стрельцы. Но не так сталось, как они думали.

После полудня показалось царское войско. Оно двигалось в таком порядке, к какому стрельцы не были приучены, и остановилось на возвышении, менее чем на пушечный выстрел. В воздухе трепались знамена, на древках блестели золотые кресты на таких же яблоках. По ветру доносилось ржание коней. Вскоре от царского войска отделился всадник в богатом кафтане и стал спускаться с возвышения. Стрельцы узнали в нем Гордона, с которым они выдержали и жестокую чигиринскую осаду, и двухлетнее сидение под Азовом. Гордон знал их труды, и это придало им бодрости.

— Этот не матушкин сынок, не из потешных, — говорили они промеж себя.

— Не в хлопках вырос, знавал стрелецкую нужду.

Зорин, Кирша и другие коноводы выступили вперед.

Гордон приблизился к ним и поздоровался. Ему также ответили приветом.

Гордон спросил их, зачем они ушли из войска «бунтовничьим способом».

— Мы ушли не бунтовничьим способом, — отвечал Зорин, — а не стерпя бою, ушли от напрасной смерти.

— Кто же вас бил? — снова спросил Гордон.

— Боярин и воевода князь Михайло Григорьич Ромодановский.

— За что же?

— А за то: ведомо твоей милости, что в Азове терпели мы всякую нужду, зимою и летом, денно и нощно строили город, и чаяли, что нас отпустят к Москве, а нас из Азова послали на польской рубеж к князю Ромодановскому, где мы голод, холод и всякую нужду терпели неизглаголанно: человек по полутораста стояло нас на одном дворе, месячных кормовых денег не хватало нам и на две недели, а тех из нас, которые не стерпя голоду ходили по миру, чтоб не помереть голодною смертью, тех батогами били нещадно… А потом, когда наши несколько стрельцов ходили к Москве, чтоб просить нам к женам и детям пропуску хоть на неделю, и когда их выгнали из Москвы, что псов, Ромодановский велел вывести нас на разные дороги по полку, отобрать ружья, знамена и всякую полковую казну и велел коннице, обступая нас вокруг, рубить и колоть до смерти. Для того, испугавшись смертного бою, мы и не пошли в указанные места, а идем к Москве, чтоб напрасно не помереть, а не для бунту… Попроси, твоя милость, бояр, чтоб нас пустили в Москву повидаться с женушками нашими и детушками, и тогда мы рады иттить, куды царь укажет.

Гордон молчал все время, пока говорил Зорин, и украдкой наблюдал выражение лиц других стрельцов, которое не обещало ничего доброго.

— Чтоб пустить вас к Москве, на то указу нет, — сказал он, когда Зорин кончил, — выдайте заводчиков, которые ходили к Москве, и возвращайтесь в указанные места, и тогда великий государь простит вам ваши вины и жалование будет вам выдано все сполна.

Стрельцы заволновались. Не того ожидали они от Гордона.

— Мы сами пойдем к Москве! — кричали они.

— Какие у нас заводчики! Мы все заводчики!

Гордон стал уговаривать их. Никто его не слушал.

— Мы или умрем, или к Москве будем!

— Вас к Москве не пустят, — возражал Гордон.

— Разве все помрем, тогда в Москве не будем! — кричали ему.

— Посоветуйтесь между собою, — уговаривал Гордон старейших, — обдумайте дело по полкам.

— Мы все заодно! — был ответ.

— Одумайтесь, даю вам срок четверть часа.

Гордон отъехал в сторону, а стрельцы продолжали шуметь беспорядочно. Страсти разгорались все более и более. Никакой уступки! Гордон подъехал, чтобы заговорить снова, но его встретил рев голосов. Главное, что он разобрал, было:

— Убирайся, пока цел, а то живо зажмем рот!

Гордон отъехал ни с чем. Стрельцы не знали, торжествовать ли им, или ожидать более крутых мер.

— А что же лисья челобитная? — вспомнили некоторые. — Где Патрикеевна?

— Я здесь, — отозвался Зорин.

— Что ж ты лисье челобитье не подал?

— А не подал для того, что не немцу читать лисью грамоту: я отдам ее самому воеводе, пускай перед царским войском вычитают нашу правоту и тяготу.

— Верно… Може, тогда и не вступят с нами в бой.

От царского войска опять отделилась фигура всадника и стала спускаться с возвышения.

— Кажись, сам воевода… Ну крепись, братцы!

— Нету, этот помоложе. Кто бы это был?