Царь Петр и правительница Софья

Ах! Азов мы потеряли,
И тем бедство себе достали.

— Кто ж Азов — ат потерял, дедушка? Мне невдомек, — спрашивал Кирша, отличавшийся физическою силою и бестолковостью.

— Да мы ж, человече, потеряли, — был ответ, — так и написано.

— Вот — те и малина! — радостно толкнул Кирша товарища — стрельца. — Слышь, Андрейко? Потешные-то даве хвастали, быдто их братья, семеновцы да преображенцы, добыли Азов — город… А вон, глякось, написано, что они потеряли Азов, как и в прошлыем году.

— Неужто потеряли?

— Как пить дали! Знатно опростоволосились!

— Вот те и бабушка!

Но в это время приставы замахали палками, забегали по рядам, осаживая толпу, нанося удары направо и налево по московским лбам и плечам и свято памятуя мудрое московское изречение: «Москва за тычком не гонится» и «За битого двух небитых дают». Однако несмотря на покладистость москвичей многие из них заохали от начальнических палок, убеждаясь, что иногда и медным лбам бывает больно.

— Едут! Едут! — перекатился ропот по толпе, и все забыли о побитых лбах, и снова поналегли на передних.

Но вот показалась голова триумфального шествия… Как все это было детски наивно, грубо, аляповато! Как не похоже на триумфальные шествия римских победителей, когда за колесницею триумфатора по sacra via (священная дорога) вели скованных царей, какого-нибудь Югурту, а за ними тысячи пленных для растерзания их зверями в Колизее и когда триумфатор вступал не в деревянные, сколоченные костромскими плотниками «порты», размалеванные охрой и суриком, а в великолепные арки из карарского или пентеликского мрамора с художественными мраморными барельефами и со всемирным клеймом власти S. P. Q. R., senatus populusque romanus![10] Страшное тавро владычества над Вселенною! А тут что-то детское и неизящное:

Ах! Азов мы потеряли,
И тем бедство себе достали…

Но и при всем том много общего было между тем и этим, ибо люди везде и всегда одни. И там за колесницей триумфатора непременно бежал клеветник до самого Капитолия, и здесь шел за процессией до самого Кремля клеветник, грамотей — раскольник Емельянко из Повенца, который подговаривал в Палеостровском монастыре к самосожжению и говорил, что верховные апостолы Петр и Павел ему «сродичи», а сам он ездил на бесе…

Впереди восьмеркою коней цугом волокли раззолоченные сани на колесах, а в санях важно восседал триумфатор, генералиссимус и боярин Алексей Семенович Шеин, сверкая золотым шитьем кафтана и серебряною бородою. Триумфатор скорее походил на икону Миколы-чудотворца, везомую в Чудов монастырь, чем на героя.

За первыми санями волокли вторые, такие же пышные, раззолоченные. В них сидел Лефорт: видно было, что со стыда он готов был сквозь землю провалиться… Так совестно ему было играть дурацкую роль; но что поделаешь с царем! Он такой был охотник до потех с детства, таким и остался.

Но он, этот охотник до потех, умен: он не захотел сам играть дурацкой роли в этой процессии, ибо она напоминала ему картину, как мыши кота хоронят… Он шел пешком за санями Лефорта и не как царь, а как простой капитан Петр Алексеев.

— Батюшки! Гляди-тко! Царь! Сам царь!

— И пеш идет, вот диво! Точно бы ему саней не досталось.

Подходя к самым воротам, царь почувствовал сразу что-то необыкновенное: не то лицо его осветило чем-то, не то обожгло… Он глянул вправо, немножко выше, сердце его, как молот, заколотилось в груди, словно бы он сейчас только взял Азов… За стрелецким рядом повыше стрелецких голов из-за колонны глянуло на него плутовское хорошенькое личико.

«Аннушка!» — чуть не вскрикнул богатырь, но удержался.

Плутовка Аннушка глазами и губами посылала ему поцелуй.

Но в этот момент над головою его раздалась труба. Он невольно вздрогнул и глянул наверх. На самом верху триумфальных портов показался, словно с неба свалился, старичина Виниус, устроитель всего этого торжества, и начал громко дудеть в трубу: он изображал из себя Славу и дудел в трубу хвалительные вирши, поэтическое достоинство которых ничем не отличалось от громких надписей на портах.

— Батюшки! Это бес дудит в дуду! — волновались москвичи.

— Не бес, а скоморох — гудочник.

— Братцы! — обрадовались плотники. — Да это наш галанец, мастер.

— И точно! Ах ты, Господи!

— Матыньки! Архандел трубит!.. Последни денечки пришли…

— Врите больше, бабы!

— Глянь-кось, глянь-кось, братцы! Виселица едет.

— Ай-ай! И впрямь виселица… Кого же вешать будут?

— А вон самого салтана, вишь, сидит в каких ризах и в какой шапке, страх! Копна — копной.

— Матушка Иверска! — невольно воскликнул Кирша — стрелец. — Да это, братцы, наш Якунька, галанец Янышев (Янсен).

— И точно Якушка, что впроголодь к туркам убег… Ах, сердечный! Вот попался.

— Не бегай!.. Поделом вору и мука.

Действительно, позади процессии, на черной телеге высилась громадная виселица, гигантский черный покой, со спускавшеюся вниз веревкой. На верху виселицы на черной доске ярко выступали белые буквы: