Царь Петр и правительница Софья

Говор среди этой оголтелой толпы шел невообразимый, невероятный, какой только возможен был среди дикого народа, для которого земля на трех китах стоит, а на месяце брат брата вилами колет. Говорили, что самого «султана турского» везут.

— A у салтана, мать моя, сказывают, турьи рога, а сам, мать моя, с копытцами и во эдаких штанищах, во!

— И жену, слышь, тетка, салтанову везут, Пашой — Азовкой прозывается: сказать бы, Пашка, Парасковья. И она, этта Паша, в штанищах тоже, сказывают.

— В штанах! Баба! Что ты, парень, белены что ль облопался, баба в штанах!

— Вот те Микола, баунька, в штаниках.

— А другую бабу везут, татарку, Мурзой дразнят.

— Что ж все баб везут, а не мужиков?

— У них баба не то, что у нас, в штанах: всякому охота посмотреть.

— А там, слышь, на мосту, касатка моя, порты каки-то поставили.

— Каменны, бабка, порты-то, во!

— Кто ж их надевать-то будет, каменны! Срамники! Тьфу!

У самых же «триумфальных портов» толки доходили до колоссальной дикости.

— Ишь ты, на портах-то царский орел, о двух головах.

— Знамо о двух, два царя-то было.

— Что ж! А ноне один…

— Один-то один, да об двух головах, — слышится откуда-то ехидный голос.

— А на орле три шапки.

— Три! Эко диво! У царя их, може, сто есть… это ты свою пропил, так тебе и диво, что у царского орла три шапки.

— А кто ж, братцы, эта девка, что ноги раскарячила, вот срамница!

— Ляшки-то, ляшки, паря! У-у!

— А кто ж она, братцы, эта девка будет?

— Не девка, а баба, слышь: жена турского салтана, Пашой зовут, жена — плясавица, баба простоволоса, видишь, космы-то распустила, бесстыдница.

— А что ж у нее в руках, дядя?

— Должно, голик, а може, веник, в бане париться, видишь? От лихоманки, значит, в баньке париться.

— А в другой руке, дядя, что?

— Да сказать бы, паря, венок, что вон у нас на Куличках девки в семик надевают да на Москву-реку пущают: чей венок зацепится, та девка значит за парня зацепится — замуж выйдет.

— А чтой-то у бабы под ногами написано, братцы?

Из толпы слышится опять ехидный голос, как оказывается, грамотея — раскольника, знакомый голос: мы его слышали несколько лет назад на Онежском озере, на Палеострове, когда он разглагольствовал, что поймал беса в чернильнице и на бесе этом в Иерусалим якобы ездил.

— А написано, православные, — возглашает этот голос и читает по складам, — до — до — сто — ин делатель мзды своея… Это кто порты-то делал.

— Мы, дядя, эти порты ставили! — кричат из толпы костромские плотники.

— Ну вам и мзда! — поясняет ехидный голос.

— А кто ж эти мужики голы будут, дяденька?

— Должно, сам салтан турский.

— А как же, родимый, сказывали, быдто у его рога турьи и сам с копытцами?

— Что вы мелете, православные невегласи! — опять слышится ехидный голос грамотея — раскольника. — Этто не салтаны турецки будут, а идолища, идолы еллински: един идол Пилат, а другой Сократ, а девка простоволоса, этто Иродиада — плясавица.

— И впрямь, братцы, плясавица, ишь как она ногу задрала!

— Камнем бы в ее! Плясать вздумала!

— Не трожь! Не сама пляшет, бес по ляшкам подгоняет.

— А этот-то! Ишь в какой шапище! Это, поди, заплечный мастер: вон у него два скованных бусурмана.

— Да и этот тоже, должно, заплечный мастер: мотри, их в Преображенский поволокут.

— Туда им и дорога.

Особенно же поразили москвичей картины, изображавшие морское сражение и приступы к Азову.

— Ишь лупят из пушек да из пищалей! Важно!

— Здорово жарят, братцы.

— Кто ж кого?

— Знамо, наши — турку.

— А сказывали, милая, этто страшный суд написан, переставленье свету, а этто быдто Ерехоньград, что на пупе земли стоит.

— Эх вы, бабы! — осаживает их плотник. — Вам бы все о пупе, пуп вам снится… А этто сам немчин Виниус, то эти ставили: этто, говорит, Азов — город, а этто наши, мастер галанский сказывал нам, в ту пору как мы порты струги, каку-то турке викторию дают, а кто этта виктория будет, Бог ведает.

— Не виктория этта, милый человек, — перебивает плотника грамотей — раскольник, — видишь, а колеснице по воде едет, а на главе венец царский…

— Этто, галанский немчин сказывал, водяной бог…

— Бог! Эх ты, невеглас! — осадил плотника грамотей. — Бог на небеси един в трех лицах, а то на! Водяной бог!

— Так галанец, дедушка, сказывал: може этто галанский бог… За что купил, за то и продаю, — обидчиво отвечал плотник.

— Эх ты, простота! — возражал грамотей. — Есть гуси галански, печь галанка есть, а богов галанских — этого, братец, не бывывало.

— А как же в Щепном ряду продают суздальских богов, так, може, они и есть галанские.

— Нету галанских, я верно знаю… А это на колеснице царь фараон в Чермном море, вон в церкви поют на глас осьмый: в Чермне море гонителя, мучителя Фараона под водою скрыша… это Фараон потопает в Чермне море: коня и всадника вверже в море…

— Може, оно и так, мы не грамотны.

Не вытерпел и Кирша — стрелец, старый наш знакомый, рослый детина, стоявший фланговым в стрелецкой лаве во фронте.

— А этто, дедушка, что ж написано под елинскими идолами? — спросил он, оборачиваясь к грамотею — раскольнику.

— А написано, милый человек, тако, — отвечал грамотей: