Царь и гетман

Зарядившись этой мыслью, король-варяг уже не слышал советов своих полководцев и министров.

– Что за безумная мысль пришла ему в голову брать Полтаву? – ворчал Гилленкрук, допрашивая Реншильда, когда Карл сказал, что сегодня, 23 июня, он хочет ехать ночью осматривать укрепления Полтавы.

– Король хочет, пока не придут поляки, немножко потешиться, s’amuser, «повозиться», как он юношей любил «возиться» с фрейлинами, а потом с волками и медведями на охоте, теперь с московитами, – с улыбкой отвечал старый фельдмаршал, хорошо изучивший своего коронованного ученика.

– Сегодня ночью цветет папоротник, я хочу найти этот цвет, – с своей стороны говорил Реншильду этот коронованный ученик его.

Осторожный Гилленкрук и голову повесил. Даже храбрый Левенгаупт задумался: «У него все шутки… он так же играет Швецией, и своей короной, и своею жизнью, как маленьким играл в Александра Македонского…»

Вот за этим-то цветом папоротника он и явился под Полтаву, к самым купальским кострам, приняв их за огни бивуаков. И он нашел волшебный цвет: одна пуля, пущенная с крепостного вала вдогонку неизвестным всадникам, угодила Карлу прямо в пятку левой ноги, прошла сквозь всю стопу и застряла между пальцами. Упрямый варяг даже не вскрикнул, не промолвил слова, даже заметить никому не дал, что он ранен. Напротив, этот безумец был счастлив, радовался этой ране! Да и как не радоваться! На языке древних варягов-викингов рана называлась «милость», отличие – faveur, и ее не следует перевязывать раньше как через сутки… Ведь сага Фритиофа в песне XV говорит:

Рана прибыль твоя: на груди, на челе – то прямая украса мужам;
Ты чрез сутки, не прежде, ее повяжи, если хочешь собратом
быть нам…

– Господи! Помоги нам! – в ужасе воскликнул Левенгаупт, увидав по возвращении в лагерь, что из сапога короля льет кровь. – Случилось именно то, чего я всегда боялся и что я предчувствовал!

– Жаль, что рана только в ноге! – отвечал безумец с сожалением. – Но пуля еще в ней, и я велю вырезать ее на славу.

Хмурый гетман только головою покачал: ему было не до Карла, не до его раны, он сам сегодня разбередил свою старую, страшную рану, которая сведет его в могилу… Он ее видел…

Но упрямый король, счастливый и гордый своею раною, истекая кровью, все-таки не прямо отправился в свою главную квартиру, а поскакал по лагерю посмотреть, что там делается.

Рана между тем делала свое дело. Нога воспалилась, страшно распухла, и нужно было разрезывать сапог. Оказалось, что кости в лапе были раздроблены; нужно было вынимать осколки и делать глубокие разрезы в ступне. А он как ни в чем не бывало: весел!

– Режьте, режьте, живее, ничего! – ободрял он хирурга, любуясь операцией.

– От чадушко! И бисова ж дитина! – невольно проворчал по-своему, по-украински, Мазепа, дивуясь на эту «бисову дитину».

– Что говорит гетман? – спрашивает чадушко.

– Благоговеет перед вашим величеством! – был латинский ответ, заменивший «бисову дитину».

В это время в палатку, где происходила операция, заглянул Орлик, знаками приглашая Мазепу выйти. Гетман вышел. У палатки стоял знакомый нам коробейник.

– Ну, что, был? – нетерпеливо спросил Мазепа.

– Были-с, ваша милость, – тряхнул волосами коробейник.

– И ее видел?

– Как же-с, видели-ста… Приказали кланяться и на подарочке благодарить.

– И она здорова?

– Ничего-с, слава богу, во здравии… только об вашей милости больно убиваются.

У Мазепы ус дрожал и пальцы хрустнули, так он стиснул руку другою.

– А что москали? – спросил он после минутного молчания.

– Царя ждут в город… Онамедни, сказывают, боньбу из-за Ворсклы бросил в город, а она, боньба, пустая, а в боньбе грамоту нашли: что потерпите-де, мол, маленько, на выручку иду.

Мазепа задумался на минуту.

– Ладно, ступай в мою ставку, – сказал он и вошел в палатку короля.

Карл, которому в это время перевязывали ногу после операции, с мертвенно-бледным лицом, видимо искаженным страданиями, которых он, однако, не хотел из упрямства обнаружить, с блестящими лихорадочным огнем глазами рассматривал только что вынутую из ноги пулю.

– Какая славная пуля! – говорил он словно в бреду. – А помялась немножко… Посмотри, Реншильд, какой дорогой алмаз…

Реншильд нагнулся и ничего не сказал. Он только вздохнул.

– Проклятый кусок! – проворчал Левенгаупт, тоже нагибаясь к черному кусочку свинца, помятому и окровавленному.

– Зачем проклятый, фельдмаршал? – возразил безумный юноша. – Я велю оправить ее в золото и буду носить в перстне, это моя гордость, мой драгоценный алмаз.

– Да, ваше величество, это великая истина, – подтвердил Мазепа, тоже всматриваясь в пулю. – О! Это королевская регалия… Только это не нашего, не казацкого литья, а московского… Эту пулю, ваше величество, надо вделать не в перстень, а в корону… это драгоценнейший диамант в короне Швеции, он будет светить вечно во славу Карла Двенадцатого.

Карл даже приподнялся на постели и глядел безумными глазами на Мазепу.