Царь горы

Южный Форт, штаб-квартира семьи Красные Шапки

Москва, Бутово

15 декабря, среда, 12.08

— Доколе, спрашивается, мы будем жить в позорной темноте? Сколько можно терпеть…

— Копыто, голубчик, ну что ж ты такой непонятливый? — Умций, шустрый конец, приглашенный шасами в качестве постановщика, взобрался на трибуну и замахал операторам руками: — Не снимать! Прекратите!

Собравшиеся во дворе Форта дикари замолчали, они уже привыкли, что митинг периодически прерывается для получения оратором очередной порции инструкций.

— В чем дело? — насупился уйбуй.

— Почему ты опять не использовал слово «мля»?

— Забыл, — вздохнул Копыто. — Как есть — забыл.

— А «в натуре»?

— В натуре, забыл, мля.

— Вот видишь, — кротко произнес конец. — Ты ведь умеешь их говорить.

— Я их всегда говорю.

— А когда речь произносишь — не говоришь.

— Камеры, в натуре, мешают, — помолчав, признался уйбуй. — Нельзя в телевизор такие слова говорить. Неприлично, мля.

Умций вздохнул.

— Копыто, сколько раз тебе повторять: мы всю твою ругань вырежем. Пиканье в телевизоре будет, по этическим соображениям, так сказать.

— Тогда зачем ругаться?

— Потому что у нас по плану народный митинг.

— Копыто, давай ругайся! — донеслось из первых рядов. — Не маленький, чай!

— Меня вместо него возьмите! Я такое скажу, никаким пиканьем не замажешь!

— Точно! Барана возьмите! Он вам покажет народный митинг, мля!

— А Копыто — кретин!

Прошедшие с начала съемок полчаса доказали Умцию истинность последнего утверждения, но менять оратора постановщик не собирался. Во-первых, не был уверен, что следующий кандидат окажется умнее, а во-вторых, бравого уйбуя утвердили и Биджар, и Урбек, и Кувалда. Приходилось работать с тем, что есть.

— Копыто, ты все понял? Надо постараться.

— Ладно, мля, постараюсь.

— В натуре?

— В натуре.

— Вот и хорошо.

Конец поправил на уйбуе бандану и скатился с трибуны, исчезнув из видоискателей телекамер.

— Внимание! Снимаем!!

— Доколе, в натуре, мля, мы будем блуждать в потемках?! Сколько можно издеваться над чувствами народа, мля?! Я вас, в натуре, спрашиваю!

Толпа, раздраженная затянувшимися съемками, ответила злобным рычанием. Бешенство у дикарей вызывало не пребывание на холодном дворе, а то, что откладывалось свидание с пятью ящиками виски, обещанными участникам митинга великим фюрером.

— Гордость наша семейная страдает! И не дает нам голову поднять, мля! Плечи не дает расправить!

— Поработили, паскуды!

— Чуды нам в глаза смотрят и насмехаются! Помнят, мля, как земли наши исконные топтали! Как по морям нашим исконным плавали!

— Будущего лишили!

— Мы должны твердо сказать: хватит! Обидели нас, мля, теперь прощения просите! В грехах покайтесь, в натуре! Не отнимайте у наших детей кусок хлеба!

— Города наши палили!

— Овец наших воровали!

— Западные леса вырубили!

— Родины лишили!

Умций, слушая заученные вопли народа, согласно кивал и беспрестанно сверялся со сценарием.

— Вторая камера! Надар! Какого черта ты снимаешь этих обезьян?! Они же совсем не орут!

— Это Гниличи, — сообщил болтающийся возле режиссера Кувалда. — Они совсем тупые, не понимают, что происхофит.

— Надо было им объяснить!

— Объясняли!

— Надо было повторить!

— Не успели.

— Надар! Правее тебя Шибзичи беснуются! Их снимай! — Картинка на мониторе изменилась, и режиссер удовлетворенно кивнул: — Другое дело.

— Теперь совсем хорошо, фа?

— Да.

Кувалда помялся. Положение великого фюрера заставляло его вести себя соответственно: с подданными он был величественен, с представителями других семей старался держаться на равных. При дикарях. Когда же одноглазый оставался с чужаками один на один, спесь с него слетала, и великий фюрер робел. И было от чего! Глядя, как лихо управляется шас с многочисленными кнопочками, ручками и клавишами на режиссерском пульте, не забывая при этом раздавать указания и операторам и постановщику, Кувалда проникся к нему глубочайшим уважением. Режиссер «Тиградком»! Большая шишка, если вдуматься.

— Отстоим свое право! — рявкнул разошедшийся Копыто.

Дикари встретили призыв дружным воплем.

Кувалда поморщился.

По мере того как верный уйбуй распалялся, беспокойство фюрера, изначально смутное, усиливалось. Казалось ему, что не зря Копыто с такой охотой согласился провести митинг. И глотку дерет вон как: не за страх, а за совесть. На бумажку уже не смотрит, лепит, что в голову приходит, а приходит отчего-то нужное. Случайно так не бывает, случайно в дикарские головы только ругань приходит нецензурная, а лозунги правильные, моменту соответствующие, надо заучивать, репетировать, чтобы не рассеялись. А зачем Копыту репетировать перед митингом, если у него бумажка была? Зачем на месте подпрыгивать и бандану срывать, если ему было велено только кулаками махать? Зачем?

Неспокойные мысли роились в голове великого фюрера, ох неспокойные. Казалось ему, что верный Копыто змеей обернулся, пригрелся на груди, подлец, а теперь, воспользовавшись случаем, авторитет перед семьей набирает, в спасители Отечества выходит.