Царь головы

Георгий взял в руки один из «овощных ножей» и неожиданно извлёк удивительной чистоты звук. Тело моё от диафрагмы до лобной доли мозга пронзила острая боль сродни той, которая прокалывает темя, когда на язык попадает порция злой горчицы. Но эта боль была во много раз сильнее. С неумолимой достоверностью она терзала обнажённые потроха — лопались пузырьки лиловых альвеол, кишечник перекручивался и расползался, как мокрая бумага. Чёрт! Что было в пирожках?! Каких котят туда крошили кухонные ведьмы?! Боль парализовала меня, лишила воли, я весь был в её власти, а она гуляла по моему телу, разрывая органы, сводя судорогой мышцы, выворачивая суставы, иглой прожигая мозг и застилая взгляд красным туманом. Вот она — мера всех вещей, дери её чума! Вот она — главная жила жизни, штырь ей в дышло! Георгий брал в руки то «камертон», то завитую спиралью проволочину, то «варган», и они отзывались тончайшими звуками, которые вгрызались в моё заживо вскрытое тело, что-то натягивая в нём и едва не обрывая на пределе, вновь отпуская и опять натягивая. Очерёдность этих звуков, возможно, была не случайной, но понять этого я был не в состоянии — боль сделала меня скотом, не сознающим ничего, кроме самой боли. Ужас Божий. Такие страсти, что и непугливый перекрестится. И в то же время… да, я чувствовал, что возвышаюсь. И расту. Не помню, сколько времени прошло. Когда боль отпустила, вытекла из моего вновь слаженного тела, как мутная вода из белой ванны, я молча встал и, не простившись, вышел вон: мне нечего было сказать хозяину — я всё увидел, я всё понял. Гости из иного мира носят лица на затылке, а мёд, сладкий для живых, для них — горек. Я знал, что делать. (Сказать по чести, очнувшись и посмотрев по сторонам, первым делом мне захотелось повеситься, но это длилось миг, не дольше.) Более того, я сознавал, что и впредь буду видеть, понимать и знать. Он, мой наладчик, тоже чувствовал это. Во дворе по-прежнему кипела сирень, но теперь ещё отовсюду, со всех сторон сразу летел чёрный тополиный пух — копоть тартара. Чёрт знает, откуда он взялся.

На следующий день, придя на службу, я прежде всего отдал сметливой переводчице отработанные алюминиевые формы, которые она при помощи коллеги, технического переводчика с немецкого, тут же в несколько приёмов перетащила в свою каморку на втором этаже, после чего с лёгким сердцем отправился к начальнице отдела с уже написанным заявлением в руках. Следуя трудовому законодательству, прежде чем оказаться на свободе, мне нужно было отработать ещё две недели, но я видел, как мертвецы рвут в клочки мир живых и как человеческий закон, поджав хвост, убегает из моего дома. Я ушёл сразу, не слушая криков, несущихся мне в спину. Ушёл на кладбище. Удивительно, всё оказалось именно так, как говорил Георгий: онибыли повсюду, но здесь, на кладбище, ихне было. Шаг мой отличался бодростью, дыхание — лёгкостью, я был готов для новой, осмысленной жизни, но это уже история совсем другого рода. Повесть скрытого огня, терпения и многих жертв во имя царства человека в последние века. Хотя порой и кажется, что жертвы напрасны, а царство невозможно. Не знаю, выпадет ли случай рассказать об этом.

В декабре в моей парадной завелись первые бомжи — существа, неведомые в прежней жизни. Их было двое. Следовательно, и запах был в два раза гуще. Облюбовав площадку перед дверью чердака, днём бомжи пировали объедками под какой-то немыслимый аперитив, а по ночам выли, словно изнывающие от тоски больные звери. Соседи злились, звонили в отделение; ставшей враз вороватой милиции бомжи были неинтересны, хотя и в тех, и в других зияла брешь, сквозь которую сочилась энергия смерти. Я испытывал смешанные, печальные и тревожные чувства. И только Аякс невозмутимо ходил мимо бомжей на чердак, по-прежнему сознавая себя хозяином лестницы, владыкой крыши и господином всех обитающих тут существ. За что и поплатился: когда господин теряет бдительность, его место занимает самозванец. В январе нового 1992 года Аякс вышел на лестницу, всё ещё полагая, что находится в своей неоспоримой/неделимой вотчине, где милостиво дозволил обретаться перекатной голи, и был предательски убит бомжами, освоившими новый, временем рождённый промысел — за бутылку разведённой гидрашки они поставляли мяснику с Сенного свежие тушки кошек, которые тот то ли выдавал за крольчатину, то ли сбывал в народившийся китайский общепит. Бедный Аякс, он очень мучился: живучесть кошек известна — злодеи душили его ушанкой, долго и безуспешно, после чего в несколько приёмов разбили ему голову крошащимся кирпичом. Ничего не попишешь, когда мир уходит из-под ног, украденный рабами у господина, даже порядочной удавки не достанешь, что уж говорить о кирпиче.

Благодаря моему вольнолюбивому другу, мне известно, как выглядит кошачий рай — он полон ромашек, блудливых кошек, дразнящих трясогузок, глупых бабочек и жаркой пыли на своих дорогах. Там есть услужливый хозяин, хлопочущий о блюдце с молоком и свежей, шлёпающей хвостом уклейке… Я видел рай Аякса. Он в моём вкусе.

ЭТО НЕ СЫР